Измена с молодой. Ты все испортил! (СИ) - Шевцова Каролина

— То-то я смотрю, ты на себя не похожа, — обеспокоенно щурится Вася, от чего мне становится неуютно. Вряд ли он намекает на неудачный макияж. Не хочу становиться настолько уязвимой, чтобы от одного взгляда на меня становилось ясно, в каком я состоянии. — Ничего серьезного, надеюсь?

— Всё уже в порядке, — отвечаю, не сводя глаз со свекрови, которая пристально смотрит на меня, то поджимая, то расслабляя губы — пытается незаметно делать какие-то знаки. Боится, что я вывалю перед другом семьи всю накопившуюся за это время боль? Господи, да что с ними со всеми происходит⁈ Сначала муж в порыве решает, что я способна изменить назло, теперь та, которую я мамой называла двенадцать лет, переживает, что я их опозорю!

— Точно? — не унимается Вася, — Кар тоже весь месяц как туча хмур, только и слышу от него, что «отстань» и «не до тебя». Обидеться могу, в конце концов.

— Точно, — помогаю себе легким кивком, — За меня переживал, наверное.

— Как скажешь, — недоверчиво произносит он, затем кивает в сторону веранды, — Пойду-ка я к нашим античным статуям. Стоят там, только носы отмораживают.

Грабовский выходит к мужчинам, Нора начинает шуршать вокруг стола, убирая грязные тарелки, пополняя вазы с выпечкой и с орехами. Встаю, чтобы помочь ей, но меня перехватывает за запястье свекровь, когда я оказываюсь рядом:

— Дочка, присядь, поговорим, пока никого нет.

Послушно опускаюсь на освободившийся слева от нее стул.

— Дочка, ты не обижайся на то, что я скажу тебе, — начинает она. — Но тебе бы стоило уже собраться.

Не хочу ссоры, упреков и обвинений. Кажется, мне их на две жизни хватит.

— Разве я не собрана? — спрашиваю, искренне не понимая, что её не устраивает?

Я же здесь? Не ушла, не подала на развод, не выгнала мужа из дома… С точки зрения моей свекрови, мамы и общества я всё делаю на «отлично». И даже по гостям хожу, в беседе, вот, участвую… Но уже который раз мне указывают на то, что со мной что-то не то.

— Нет, конечно, — искренне откликается свекровь, — Так нельзя, девочка моя. Ты посмотри на детей, сидят весь день на диване, не играют даже нормально. На них лица нет. Разве они такие обычно у нас дома? И перед Васей стыдно, ему все это не за чем замечать. Карен тоже старается, но я же знаю своего ребенка, ему тяжело.

— И в этом тоже я виновата?

— Ксюша джан, ты женщина. Ты мать. Ты жена. Погода в доме зависит только от тебя.

— Странно… Я прожила годы в браке, думая, что это забота обоих. Ошибалась, да? — Пора бы уже привыкнуть, но мне каждый раз неприятно от мысли, в насколько разных реальностях я находилась с родными.

— Конечно, ошибалась, — кивает она. — Мужчина глава, да, но громоотводами испокон веков являются женщины, ай бала. Забудь уже, что было, то было. Отвлекись. Ну, вот, хотя бы блинчики приготовь, они у тебя отлично получаются, почти как у меня.

Аллегория вызывает ухмылку.

— А ты? — спрашиваю, — Ты бы смогла забыть?

— Смогла бы, — отвечает свекровь, не задумываясь. — Ради покоя в семье я и не такое забуду.

— И не такое… — повторяю за ней медленно, смакуя каждую из букв, горькими пилюлями перекатывающихся на языке.

То, что поставило конец счастью, любви, практически уничтожило меня, для нее просто «и не такое…». Она легко забудет, оттачивая мастерство у плиты, мама — купит новую красную помаду, а я…

Тру лицо, глаза, еле сдерживаясь, чтобы не надавать самой себе пощечин.

Разбудить.

Потому что этот долгий кошмарный сон должен закончиться.

— Конечно, ай бала, — то ли на самом деле не понимает, то ли делает вид, что не заметила, как ее слова задели меня. Тянет ладонь к моему лицу и мягко проводит пальцем под нижним веком, видимо, оттирая поплывшую подводку. — Не важно, сколько девок крутится вокруг мужчины, если спать он приходит домой. А вот если в доме такая атмосфера, что ни расслабиться, ни отдохнуть, мужчина начнет искать всё это где-то еще.

Как складно у неё это звучит… А у меня от брезгливости во рту разливается горечь.

— А есть предел? — выплевываю гадливо.

— Какой предел? — недоуменно моргает свекровь.

— Когда можно перестать работать громоотводом?

— Шшш, — шикает она, кивая в сторону двери, и встревоженное выражение лица сменяется на улыбку.

В комнату заходят мужчины.

— Дети! — вскакиваю со своего места, — мы уходим!

Успеваю услышать приглушенный вскрик золовки, заметить, как свекровь напряженно прикрывает рот ладонью и как хмурит брови Георгий Каренович. Подбежавшая ко мне Вика испуганно моргает:

— Мам, ты снова болеешь?

— Нет, солнышко. — энергично наматываю шарф вокруг шеи. — Я наконец выздоровела!

Пришло время освоить урок, который так упорно мне пытается донести жизнь. Все врут. Все притворяются. Все ходят в масках и ненадолго снимают ее только для того, чтобы научить непосвященного этому тайному знанию. Искренность же является проявлением слабости, которую не принято демонстрировать в обществе.

Урок выучен.

Пора применить на практике.

— Ксюш, ты чего? — осторожно спрашивает Карен. — Вы поссорились?

— Нет, милый, — энергично улыбаюсь ему всеми зубами, — ты что!

— Тогда что? — Карен растерянно улыбается в ответ.

— Идём готовить блинчики, — пожимаю плечами. — Они у меня отлично получаются!

Глава 14

А потом мы готовим блинчики. Те самые, рецепт которых передавался у нас по папиной линии шепотом и обязательно заучивался наизусть, чтобы никто посторонний не нашел его на бумаге и не выведал секрета их эластичности и ажурного узора.

— Вика! Яйца! — командую, нацепив на голову белый поварской колпак из детского карнавального набора.

Дочь стучит ножом по скорлупе, и та, треснув пополам, с хрустом опрокидывается в миску.

— Ой! — вскрикивает малышка и лезет туда пальцами.

— Геракл, пора взбивать, — говорю сыну, когда в миске наконец остаются только белок и расплывшиеся островки желтка.

Он начинает энергично постукивать венчиком, разбрызгивая во все стороны содержимое.

— Добавляеееммм… МММ! — напеваю, ставя пустую емкость поменьше на кухонные весы.

Молоко-масло-мука! — скороговоркой подхватывают дети.

Вот так мы и готовим: я отмеряю, дочь добавляет, сын перемешивает…

— А папа не успеет? — спрашивает Вика. Потому что в формуле идеальных блинов не хватает последнего слагаемого. Жарил их всегда Карен.

— Мы сами справимся, солнышко.

И мы действительно справляемся. И наедаемся немного кривыми, чуточку рваными, но неизменно вкусными лепешками, щедро окуная их то в сметану, то в варенье и мёд. Смеемся, шутим, танцуем, кидаемся подушками. Два первоклассника и их чуть не сошедшая с ума мать.

Карен приходит поздно. Дети его так и не дождались, но будто и не расстроились. Ушли спать сытые, даже книжку не дослушали, отключились на середине первой главы. А мне на десерт оставили совершенно разгромленную кухню и гостиную.

— И что это было? — Карен разворачивает стул и садится на него лицом к высокой дубовой спинке. Прожигает взглядом, а я смотрю на него, и сердце жалостливо щемит. Когда он так успел постареть?

— Блины, — отворачиваюсь, кладу сполоснутый венчик в посудомойку.

— А до этого? — терпеливо продолжает муж.

— А до этого — ужин у твоих родителей, — говорю с ним на его же языке. Терпеливо. Принимая правила игры. Я знаю его. И знаю, как он готовится к сложным делам. Как ведет переговоры с клиентами. А сейчас он ведет самое сложное дело в своей карьере. Буквально, дело жизни.

— И теперь у нас так будет всегда? — спрашивает осторожно.

Я стою к нему спиной, но знаю, что он не сводит с меня глаз. Ищет ответ не в словах, которые я произнесу, они ему не нужны. Он хочет эмоций, жестов, любую мелочь, способную выдать меня, доказать ему, что не всё потеряно, что есть шанс. Метод косвенного допроса. Хочу крикнуть, что не осталось никаких «нас», но вместо этого даю себе чуть больше времени собраться, поэтому отвечаю, будто не понимаю, к чему он ведет: