Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 2
Вон стоят другие: банкиры, брокеры, адвокаты и политики; бесконечные ряды невыразительных лиц. Все пришли на это убогое кладбище, чтобы вдохнуть воздух, отравленный этими таинственными цветами, — все, кроме самой важной персоны, женщины, которая в один прекрасный день будет принадлежать мне, героиня, которую я собираюсь спасти. Вики в больнице, она страдает нервным истощением. Три врача утверждали, что она не в состоянии присутствовать на похоронах своего мужа.
Я люблю Вики. У Джона Донна есть такая строка: «Ради Бога, помолчи и позволь мне любить тебя». Если бы только Вики перестала говорить и приглушилась к моему молчанию, то она бы очень многому научилась. У меня не хватает слов выразить, насколько сильно я ее люблю. Какая глупая вещь язык. Как странно, что мы все должны общаться друг с другом, открывая рты, шевеля языками и издавая звуки. Должен существовать более четкий способ общения, мы должны иметь фонари на наших лбах или пятьдесят пальцев на руках, чтобы каждый выстукивал свой код. Если есть Бог, в чем я сомневаюсь, то он создал очень плохую систему общения между людьми.
— О, Себастьян! — вздыхает моя жена Эльза по дороге домой, — прекрасные похороны, не так ли?
Мне нравится Эльза. Она глупая, но мне она все равно нравится. Сначала я подумал, что она умная, потому что ее рисунки хороши, но рисунки — это каприз. Как-то я прочел об умственно отсталом человеке, который не мог написать свое имя, но мог в уме вычислять логарифмы. Это похоже на Эльзу. Она создает чрезвычайно оригинальные рисунки человеческих глаз на фоне сложного узора, но в них больше ничего нет. Я возил ее в Нью-Джерси, потому что я считал таким забавным это мрачное проявление нашей отвратительной массовой культуры, но, хотя Эльза смеялась вместе со мной, ей втайне нравилась эта культура. Я обнаружил это, когда спросил ее, куда она хочет поехать на медовый месяц. «В Лас-Вегас», — серьезно сказала она. Я предложил ей всю Южную Америку. Я не мог видеть Европу после службы офицером в Германии. Я предложил ей Рио-де-Жанейро, все реликвии инков Перу, даже шикарные морские курорты Чили, но она сказала нет, Лас-Вегас, и, пожалуйста, остановимся в мотеле. Ну, мы так и сделали, и я должен признать, после этого Нью-Джерси, несомненно, показался скучным. Боже, насмотрелся я на эту массовую культуру. Разумеется, когда-нибудь все это будет уничтожено. Я даю на это пятьдесят лет. Из всех великих империй, которые знал мир, наша просуществует меньше всех. Двести лет мы гоняемся за его величеством долларом, и что мы производим? Атомную бомбу и «Я люблю Люси».
Я не возражал против Лас-Вегаса, потому что Эльза была такой прелестной, глупой, но прелестной, и мне нравилось заботиться о ней. До этого я никогда ни о ком не заботился, потому что о всех членах нашей семьи всегда заботился Корнелиус. Мне нравилось также трахать ее всякий раз, когда мне этого захочется. Эльза никогда не говорила «нет», и казалось, что никогда ничего не имела против этого, так что Лас-Вегас мы видели в основном из окна нашей спальни в мотеле. Но, в конце концов, для этого и существует медовый месяц.
Когда мы обосновались в нашей новой квартире в Ист-Сайде, я сказал ей, что мы могли бы также завести ребенка, и она сказала «хорошо», и мы так и сделали. Никаких проблем. Мне нравилось, что она была беременна, и я был доволен, что родился мальчик. Я был бы также доволен, если бы это была девочка, но я всегда думал, что лучше, когда первый ребенок мальчик, поскольку впоследствии он будет заботиться о своих сестрах. Однако судьбе было угодно, чтобы у этого мальчика не было сестер, так как скоро после родов что-то произошло с яичниками Эльзы и доктор сказал: «Сожалею, но больше она не сможет рожать». Было очень жаль. Мне нравился этот ребенок. Он был красненький с черными волосами, и большую часть времени глаза у него были закрыты. Это вызывало у меня интерес. Вероятно, я его любил, несмотря на то, что чувство, которое возникало у меня, не было похоже на любовь в обычном понимании. Однако, если бы кто-то попытался отнять у меня ребенка, я бы тотчас погнался за вором, избил бы его дубинкой и забрал бы ребенка обратно. Эльза стонала из-за того, что кормление грудью доставляет ей сильные боли и что геморрой мучает ее, но маленький ребенок уютно лежал в своей детской кроватке и не говорил никаких глупостей, маленький индивидуум с самостоятельным умом. Умный, ловкий ребенок. Глупая Эльза. Бедная Эльза. Я любил ее по многим причинам, неприятности же происходили главным образом из-за того, что ее культура была мне чужда. Я очень старался изучить ее, но не нашел ничего, что связывало бы меня эмоционально с этими восточными взглядами, и понял, что навсегда останусь чужим, неевреем, у которого хватило нахальства жениться на представительнице великого дома Райшманов. Я также осознал, насколько отличаются евреи от других, они не низшие и не высшие, а просто совсем другие, другие, другие. Они видели мир под другим углом, по-другому воспринимали историю, и у них были другие защитные механизмы для того, чтобы жить с их громадным коллективным сознанием страдания и боли.
Разумеется, в наши дни было бы ошибкой делать любые обобщения о расовых, культурных и религиозных группах. В старые времена, когда эти группы были четко определены, можно было найти этому какое-то оправдание. Кельты были рыжими и носили усы, англосаксы были огромными блондинами и т. д. и т. д., и такова была однородность внутри каждой группы, что давала чужестранцу возможность делать определенные разумные обобщения, которые имели шанс оказаться верными. Даже в таком случае можно только удивляться наиболее предубежденным замечаниям таких историков, как Цезарь или Тацит. Но в наши дни мы все так перемешались, что любое обобщение ничего не стоит и любые предубеждения несостоятельны как с этнографической, так и с нравственной точки зрения. Тем не менее это не помешало Рейшманам обращаться со мной как с представителем более низкой расы и это не помешало мне начать с отчаянием подозревать, что, может быть, они были правы.
С тещей у меня не было проблем (думаю, она находила меня сексуально привлекательным), но тесть был настоящим бедствием. Сначала я думал, что он хоть немного постарается быть со мной любезным, поскольку Корнелиус был одним из его старых друзей, но, очевидно, в какой-то момент во время моей помолвки с Эльзой, он обиделся и вел себя как человек, который не мог даже смотреть на меня, так как я напоминал ему о какой-то большой личной обиде. Неистовый антисемитизм мамы, вероятно, не мог его не задеть, и я, помня некоторые из ее высказываний во время моей помолвки, нисколько не был этим удивлен.
