Виктория Клейтон Виктория Клейтон - Дом подруги
Мне было пять лет, когда Гитлер напал на Польшу. Как и большинство ее соотечественников в то время, моя мать жила одним днем, лихорадочно стараясь наслаждаться жизнью и твердя про себя: «После нас — хоть потоп!» Бесконечным увеселениям мешало только одно — ребенок. В конце концов меня отослали с глаз долой — в Киркудбрайтшир. Там я чувствовала себя бесконечно одинокой и безумно боялась всего… вечно холодного дома, экономки (которая, судя по отрывочным воспоминаниям, сохранившимся в моей детской памяти, временами вела себя достаточно странно — скорее всего, попивала тайком, как мне теперь кажется), но больше всего я боялась отца. Я почти не помню его — разве только что он был очень высокий и страшно худой. Помню еще, как меня поразило, что, когда по приезде меня отвели в его комнату, он протянул мне руку, точно незнакомке. Рука у отца была костлявая и холодная, как ледышка. В ту же ночь я переполошила весь дом своими криками, потому что мне приснился скелет, пытавшийся забраться ко мне в постель. Ребра его, острые, будто клинки, мерцали в темноте, и я едва не умерла от ужаса. Кошмар регулярно повторялся каждую ночь. Так продолжалось неделю, после чего меня, словно негодный товар, вернули матери. В те дни крепкими нервами обладали только ветераны минувшей войны да разве что поденщицы.
В начале войны, якобы из-за страха перед блицкригом, мать отправила меня в закрытую школу, подальше от города. Счета за обучение отсылались отцу, а в начале каждого семестра я регулярно получала конверт с пятифунтовой банкнотой. Конечно, это было весьма мило с его стороны, но, поскольку он ни разу так и не удосужился черкнуть мне хоть пару слов, я догадывалась, что меня все еще не простили. За все последующие тринадцать лет я так и не виделась больше с отцом.
Впрочем, по-моему, мать тоже года два не вспоминала обо мне. Каникулы я обычно проводила в компании своей классной наставницы. Именно в это время я обратилась к колдовству и всякого рода заклинаниям, видя в этом последнее средство заставить мать хоть изредка появляться в школе. Всего, конечно, не упомнишь, но наиболее действенным считалось такое: вначале нужно было выкрасть перочинный нож, лежавший у нашей классной дамы в столе, — поступок сам по себе весьма рискованный, — после чего я с замиранием сердца делала у себя на ладони небольшой порез. На этот подвиг меня вдохновила деревянная фигурка распятого Христа, висевшая в школьной часовне. В первый раз я явно переусердствовала — боль оказалась настолько сильной, что я грохнулась в обморок прямо в классе и меня отправили в изолятор. Там я рассказала какую-то невероятную историю о том, что порезалась осколком стекла, который подобрала в оранжерее, но медсестра поверила и удовлетворилась этим. Поэтому я отделалась сравнительно легко — она отчитала меня за непослушание, напомнив, что детям строго-настрого запрещалось там играть, а потом ее позвали к телефону, и на этом все закончилось. Как оказалось, звонила наша классная дама — сообщить, что получила письмо от моей матери с известием, что та собирается приехать на следующий день к вечеру. От неожиданности я чуть было снова не потеряла сознание. В тот миг я чувствовала себя настоящей волшебницей. Ощущение могущества, которым я обладаю, ударило мне в голову. Отныне, думала я, она в моей власти, и теперь я смогу призывать ее к себе всякий раз, когда мне этого захочется.
Естественно, очень скоро обнаружилось, что это не так. К моей ярости и возмущению, трюк больше не сработал ни разу. Я пыталась повторить все тютелька в тютельку, потом принялась пробовать различные варианты, например, говорила: «Пресвятая Богородица!», прежде чем полоснуть лезвием по руке, и так далее, и тому подобное. Боль доставляла мне почти чувственное удовольствие. Я обожала смотреть, как капли крови дрожат на коже, точно осколки рубина. Но добилась я только того, что в ранку попала инфекция, и в конце концов было решено послать за доктором. Сестра пожаловалась на мою неуклюжесть, назвав меня непослушной девочкой. Бифокальные очки доктора напугали меня до дрожи в коленках. К счастью, он оказался человеком неглупым, к тому же отцом четверых детей, так что ему не составило особого труда вытянуть из меня правду, после чего доктор спокойно объяснил, что я веду себя по-детски и что никому еще не удавалось подчинить себе чужую волю, тем более подобными способами. Это не только глупо, но и опасно, сказал он, к тому же Господь Бог строго осуждает подобные поступки. Решение было принято очень скоро. На то, что думает по этому поводу Господь Бог, мне было, в сущности, наплевать — если хочет, чтобы выполняли его волю, пусть сам почаще прислушивается к моим просьбам, сердито решила я. Доктор выписал рецепт на лекарство, а потом пригласил меня к себе домой — на чай, пообещав познакомить меня со своими дочерьми. Все они оказались очень хорошенькими и добрыми, вот только, как на грех, гораздо старше меня. Впрочем, расстраивалась я не долго, потому что они наперебой баловали меня, словно младшую сестренку, а я млела от счастья. Вскоре я стала там частой гостьей, а потом вдруг обнаружила, что уже не так страдаю из-за отсутствия матери.
А в следующем семестре в школе появилась Мин. Помню, как я увидела ее в первый раз — незнакомая девочка в слишком большой для нее форме стоит посреди холла, и вид у нее смущенный и растерянный, а мисс Левин отчитывает ее за неряшливость. Гадать, чем вызвано такое негодование, долго не пришлось: на груди форменного платья девочки красовалось огромное чернильное пятно, а оторванный подол платья свисал сзади наподобие шлейфа.
— Зарубите себе на носу, Минерва Бартоломью, если ваша матушка близко знакома с председателем попечительского совета школы, это вовсе не значит, что вы можете позволить себе пренебрегать школьными правилами, — сердито выговаривала мисс Левин, «куриной» грудью и багровым от возмущения лицом похожая на крохотного упрямого бычка. Заподозрив, что благодаря связям своей матушки Мин станет любимицей классной дамы, с которой саму мисс Левин связывала страстная, даже какая-то болезненная нежность, она возненавидела новенькую с первого взгляда. Обернувшись, она заметила мое любопытное лицо и повелительным кивком подозвала меня к себе.
— Диана, с этого семестра Минерва будет с тобой в одном дортуаре. Проводи ее туда, пусть приведет себя в порядок. К чаю она должна быть в приличном виде.
Мин, до этого дня пребывавшая под неусыпным надзором нянюшек и гувернанток, первое время была беспомощна, словно новорожденный щенок. Она никогда еще не ходила в школу, и ей все было внове. Улучив минутку, она простодушно объяснила, что посадила пятно, когда в поезде пыталась заправить ручку чернилами. Привыкнув пользоваться перьевыми ручками, бедняга просто не сообразила, что неумелое обращение с авторучкой может иметь поистине катастрофические последствия. А подпушку на платье она оторвала, нечаянно зацепив ее каблуком, когда пыталась спрыгнуть с подножки вагона.
