Галина Щербакова - Метка Лилит
Железнодорожник Саид оглядел свой хорошо слаженный двор и, пока суд да дело, привел в порядок дышащую на ладан летнюю, еще послевоенную кухню, в которой начиналась его жизнь с Фатимой. Женщин он, конечно, возьмет в дом, а мальчишкам придется пожить как бы в военных условиях. Он боялся жены: с одной стороны, у нее порок сердца, но норов есть тоже, еще неизвестно, как она на все это посмотрит. Он, конечно, с ней посоветовался, но соврал, что кунак кончает строить свой дом, шум, гам, пыль, а тут маленькое дите, да и девочка Тамара пусть с мальчиками Москву посмотрят. Это дело для культурного развития обязательное.
В разводах побелки старенькая кухонька ждала гостей, Фатима согласилась с необходимостью культурного развития, в их роду уважали стремление учиться, достала из сундука пестрые занавески, которые очень любила и держала бы на собственных окнах, но дочь, которая с мужем-военным приезжала только в гости, и то не часто, так вот дочь сказала, что занавески у нее – деревня деревней, а нужен тюль, и не какой-нибудь, а с набивным узором. Как сказала, так и сделала. Сама купила, сама повесила. Красиво, ничего не скажешь, но цветастенькие такие были милые, и так приятно – что взяли и пригодились.
Конечно, что ни говори, Саид и Фатима больше всего ждали Ахмета. Сын прошел Афган, теперь на Кавказе.
…Но при встрече все получилось как-то не так. Ахмет не приехал, и мальчишки тоже. Приехали девочка Тамара с матерью Лейлой, Олеся с Тимуром и бабушка Патимат. Старый кунак, помнивший и войну, и высылку, слышал по радио, что чеченцы будто бы сами взрывают свои дома и бензоколонки, выдавая это за русские нападения. «Какая дурь», – думал он. Он ушел в горницу, чтобы не видела жена, и плакал в козий шарф, который связала ему еще покойная мать от хронического бронхита, что обострялся зимой, когда он сутками не выходил из депо, потому как не умел работать плохо. Он плакал, потому что понял, что Вахид ошибается, – война началась, и теперь потекут с Кавказа люди.
Утром на вокзале Лейла рыдала ему в грудь из-за мальчишек, которые сказали, что не покинут родину, которую надо защищать, и останутся с отцом и дедом. Олеся же была в трауре, но не плакала, лишь прижимала к себе Тимура и только временами вскрикивала, как кричит подстреленная птица. Патимат что-то пошептала Саиду, тот так побелел лицом, что маленький Тимур посмотрел на него удивленными черными глазами, потому что еще был полон блаженства. Он помнил, как жил в большом детском аквариуме вне пределов этой земли и этого времени. Крохотные головастики детей плавали в абсолютной защите, им было тепло, сытно, весело, но весело не умом, которого у них не было, а комочком прозрачного тела, такого хорошенького, если присмотреться. Но никто не присматривался – у тех, кто следили за аквариумом, или, как называли их, мамочников, были другие задачи. Они отслеживали знак, что приходил искрой, от которого мамочник вытягивался в трубку, и через малюсенькую щель в конце трубы выходил один из тех, кому пришел срок. Он летел на искре в темноте вечной ночи, и не дано было знать, где ждало его место посадки. У этого места было много неведомого для него – вкус, запах, было касание (о! оно было самым изумительным. Но опять же это мы говорим своими словами. А какие слова рождает душа, прилепившаяся к маленькому, только что возникшему человеческому зародышу, нам неведомо). Он вошел в новый мир, услышал шум сердечка, и это превратило не имеющий имени комочек в человечка. Теплое прекрасное место зажило жизнью сотворения и смысла, и женская рука взяла мужскую, и положила в самый низ живота, и сказала: «Он где-то там». Пальцы мужчины погладили живот, задевая пушистое лоно, но женщина сказала: «Сегодня больше не надо».
И они обнялись, и мужчина касался нежного гибкого тела женщины, ему хотелось войти в нее еще и еще, но она первый раз за целый месяц оглушительных ночей отказала ему нежно, но твердо. «Она не сказала бы зря», – подумал мужчина и замер от счастья, клянясь сделать женщину и того, кто был в ней, самыми счастливыми на земле.
Тимур родился весной, удивительно ранней даже для их краев. Все набухало, возбуждалось к жизни, земля пахла так, что ее хотелось нюхать, трава выползала с, казалось бы, навсегда затоптанных мест. Его так любили, что он стал улыбаться раньше других детей. Из рук мамы он переходил в руки бабушки, а от нее попадал в самые лучшие руки на земле. Это были руки двоюродной сестры Тамары. Летом его вывозили в коляске во двор, и он узнавал новые звуки: как визжит пила и как стучат молотки, как пронзительно до мурашек режется стекло, как ухают сваи и как скрипят доски на новом крылечке.
Он не понимал, что это строится дом для него. Не понимал, зачем надо было уезжать из этого замечательного места. На вокзальной площади, куда он попал, пахло совсем иначе, другими были звуки и голоса, было как-то не так, но рядом шла мама, а мама – это счастье.
Его отец Шамиль, до того как стать отцом, был в армии, потом слегка – года три – помотался по свету, пока не привез в родительский дом необыкновенной красоты украинку со странным для их мест именем Олеся. Красота сама собой сняла все вопросы языка и веры, хотя через дорогу от родного дома терпеливо ждала Шамиля крупная и деловая Эльвира. Врач по женским болезням, она могла и рану от неловкой работы зашить, и смазать горло керосином, когда антибиотиков под рукой не было. Эльвира стерпела армию, и гулянье по стране, потому что любила отца Тимура так, как не любила Ромео Джульетта. И не каких-нибудь несколько дней или там месяц, а уже больше десяти лет, если считать с пятого класса. Ну, вот и прикинь. Школа, институт, работа. И каждый день – каждый! – первый взгляд из окна – во двор напротив. Не слышно ли голоса родного?
А потом услышала. Женский. Певучий, таких у них не было. Выскочила чуть ли не в чем была, а та стоит. Тонкая, звонкая и косы. А кто в наше время их носит? Отрезают и продают парикмахерам. Вот и у Эльвиры химия, баран бараном. Но считается – красиво. А тут косы ниже попы и внизу колечком. Одна такая на весь Грозный будет. А за спиной стоит тот, кого она ждала уже не десять, а одиннадцать с половиной лет, обнимает эту, с косами, и кричит Эльвире, которая стоит почти ни в чем:
– Приходи знакомиться. Жена моя. Олеся.
Эльвира (все-таки высшее образование) кивнула химической головой и рванула в дом, и там в зеркале увидела себя всю: лохмато-черную, в длинной цветастой сорочке, на которую она набросила павловопосадский платок бабушки, босые ноги с грубыми ногтями, имеющими странность расти вверх. Она кинулась головой в постель и завыла, как раненая волчица. Из летней кухни прибежала мать и все поняла. Она достала очень старую книгу ворожбы и сказала дочери категорически: «Я знаю, я уже смотрела. Там не будет счастья. Я заложила страницу. Читай сама. Он приползет к тебе совсем скоро. Потерпи. Только больше не завивай волосы. Пусть растут вольно. Он твой по закону высшего неба, где строится жизнь на века, а не на какую-то там пятилетку».
