Елена Ярилина - Любви хрустальный колокольчик
Стоп. С чего это я ударилась в воспоминания? И завтрак кое-как проглотила, и за компьютером не работаю, а грежу. С чего это я, спрашивается, раскисла? Да что тут лукавить, это Катино утреннее посещение на меня подействовало. Звонок телефона раздался, когда еще не было восьми, а в половине девятого дочь стояла на пороге. Стремительно влетела в квартиру: куртка распахнута, джинсы в обтяжку, бледно-розовый тонкий свитерок выгодно подчеркивает небольшую грудь, продуманно разлохмаченные короткие волосы, глаза блестят, на губах улыбка. Ни дать ни взять — девчонка-озорница, не поверишь, что она замужем и имеет трехлетнего сынишку. Такой она мне нравилась больше всего, и, заулыбавшись в ответ, я обняла ее. К сожалению, взаимное довольство продержалось совсем недолго. От кофе и завтрака Катюшка решительно отказалась, заявив, что забежала на минутку. Нужно, чтобы я несколько дней посидела с Мишуткой. Ей послезавтра ехать, вернее, лететь в Италию на десять дней, а свекровь внезапно заболела. Я была вынуждена отказать дочери: через две недели сдавать работу. Разве трехлетний ребенок даст возможность по восемь-девять часов в день сидеть у компьютера? Тем более такой, как Мишутка. Раздраженная Катька в категоричной форме потребовала бросить работу, если и не вообще, то хотя бы этот заказ, а деньги, которые я на этом потеряю, она мне возместит. На эту тему мы уже неоднократно спорили. Вот и сегодня я попыталась объяснить, что дело не только в деньгах, но и в том, что, не выполнив обещания, я подведу людей. Тут она мне и выдала, что я воображаю себя гением и незаменимой, а на самом деле то, что я делаю, — никому не нужные пустяки. Я в свою очередь вспылила и возразила, что это ее поездка в Италию, где она уже была, пустяк и этот пустяк вполне можно передвинуть на две-три недели. Катюшка сузила глаза:
— Что, в самом деле отказываешься? Свекровь и то лучше! Для нее на первом месте мы с Мишуткой, а для тебя — работа. — И, повернувшись, почти бегом покинула квартиру, на прощание так хлопнув дверью, что с телефонной полки упала записная книжка.
Случалось, мы с ней ругались куда серьезнее. Но когда Катюшка сказала, что моя работа никому не нужна, это прозвучало так, словно она имела в виду меня саму. И не важно, думает она так или нет, я так подумала, я сама! Вот в чем причина моего душевного раздора, тот червячок, что грыз меня с утра. Что ж, я не выращиваю хлеб, не варю сталь, не учу детей… Я только «выглаживаю» книги, причем книги, написанные не мной. Так уж получилось, что это единственное в моей жизни, что я хорошо умею, чем зарабатываю кусок хлеба. И все же, как ни крути, экономическая независимость — это единственный плюс в моем активе. Ничего интересного, значительного я в своей жизни не сделала, не создала. Правда, вырастила двоих детей. Павел, еще когда мы вместе жили, мало занимался ребятами, а уж после развода тем более. Но как бы я ни любила своих Катьку и Котьку, значительными я их назвать не могу — дети как дети, теперь уже взрослые люди, тоже вполне обычные. Так что — мой червячок зовется тщеславием или честолюбием? Да вроде бы нет, ведь не отсутствие известности или славы меня печалит, а то, что вся моя жизнь разошлась мелкой разменной монетой. Что-то я совсем, как старушка, загорюнилась. Ну, я, конечно же, далеко не девочка, но и не совсем еще старушка.
Ого! Девочка-старушка, время-то бежит, скоро магазин на обед закроется. Где же мой кошелек? Должен быть в сумке, а вот где сумка? На месте нет, куда же я могла ее зашвырнуть? Ничего себе — под столом валяется. Что-то я стала слишком рассеянной, пора брать себя в руки. Ну, побежала. Ой! А причесаться-то?.. Так и есть, на голове — черт копеечку искал. Шапку надевать не буду, уже тепло, да и идти недалеко. Лифт, конечно же, опять не работает. Ничего, говорят, по лестницам ходить полезно. Интересно, на каком этаже живет тот, кто это придумал? Кажется, кто-то меня зовет, или послышалось? Вроде нет никого?
— Господи! Свет, это ты? Как ты меня напугала! Ты чего, как шпион, из-за двери выглядываешь? И голос у тебя какой-то замогильный.
— А какой при простуде должен быть голос? Думаешь, у тебя был бы лучше? Слушай, Женюрочка, сделай доброе дело: купи хлеба и бутылку водки получше. Лечиться буду, надоело болеть.
— Какой же ты врач, если болеешь? Врачи болеть не имеют права, они лечить должны. И потом, разве водка — это лекарство? Другим микстуры и порошки прописываешь, а как себе, так сразу водку. Да, ладно, ладно, не хрипи, шучу. Иди в квартиру, на лестнице сквозняк. Сейчас все принесу.
* * *…Мне снилась комната, большая, белая. Вся белая: и стены, и потолок, и пол. Огромный письменный стол, тоже белый и с очень скользкой поверхностью. Я пыталась писать что-то на листках бумаги, но они выскальзывают из-под рук, падают на пол. На полу множество разлетевшихся листков, трудно сказать сколько, на белом белого не видно. Сколько дней, месяцев, лет листки выскальзывали из моих рук? Уж не моя ли это разлетевшаяся жизнь? Я поднимаю один листок. Сначала он мне кажется совершенно чистым, но когда приглядываюсь, на нем проступают светло-серые буквы, складываются в слово — «Павел». Цвет букв постепенно темнеет, я с любопытством жду, когда они станут черными, но вот пробегает какая-то волна, рябь… Да это живые буквы! Рябь стихает, буквы перестают дрожать и приобретают ярко-красный цвет, оттенок крови. Я испуганно вздрагиваю, листок выскальзывает из моих рук и отлетает. Я не могу с этим смириться, ведь речь идет о Павле! Я встаю и делаю осторожные шаги — один, другой… В комнате ни дверей, ни окон: не должно быть никакого движения воздуха, тем не менее неизвестно откуда возникший воздушный поток разметал листки далеко от меня, а пол еще более скользкий, чем поверхность стола. Я боюсь упасть, оглядываюсь, на столе не осталось ни одного листка. Как же быть? Ведь на них я записываю свою жизнь: она еще не кончилась, вот я стою живая, а листков нет. Я ощущаю какую-то почти болезненную пустоту. Не страх, а именно пустоту. Вдруг что-то меняется в комнате, что-то или кто-то появился в ней, а я не вижу, сколько ни верчу головой. Но вот я слышу какие-то звуки. Сначала очень тихо, на пределе слышимости, потом громче и отчетливее начинают звучать хрустальные колокольчики. А я уже не стою на скользком полу, а снова сижу в кресле у стола, оно очень удобное, мягкое, а рядом еще одно кресло. Почему-то я не удивляюсь, хотя еще минуту назад его здесь не было. И я знаю, что человек, сидящий там, смотрит на меня и улыбается, а колокольчики все звенят… Мне просто надо успокоиться, и я все увижу. Фигура в кресле начинает проступать четче, непонятно, во что она одета: что-то светлое, бесформенное, многочисленные складки. Лицо не молодое, не старое, просто не имеющее возраста, даже непонятно, мужское или женское, хотя мне почему-то кажется, что мужское. Но это прекрасное лицо. Невозможно, непостижимо прекрасное! Рука протягивается ко мне — крупная, неожиданно темная по контрасту со светлым хитоном. В руке лист бумаги, но не такой, на каких я писала, — больше и плотнее. Я беру этот лист, успеваю разглядеть заглавную «В», но рука от волнения вздрагивает, и я роняю лист. Он выскальзывает, как прежние листы, но не успевает долететь до пола. Рука незнакомца перехватывает его, и, прежде чем подать его мне, он говорит. Вернее, его голос звучит во мне, так как губы не шевелятся.
