Рассветная мечта - Голубева Татьяна Владимировна

— Ой, тетя Оля, — много раз повторяла Наташа, — как это — я ни при чем? Вы же с меня такой груз снимаете, вы так меня выручаете… я бы и работать не смогла, если бы не вы! А на что тогда жить? На бабулину пенсию?

— Ну, прожили бы как-нибудь, — небрежно взмахивала изящной ручкой Ольга Ивановна. — Ладно, я пошла. До завтра, деточка.

И, чмокнув Наташу в щеку, она уходила — неторопливо, с достоинством.

Наташа не раз задумывалась над тем, откуда в Ольге Ивановне столько силы… и это была какая-то особенная сила, непохожая на ту, которой обладала бабуля. Главными качествами бабушки были властность и требовательность к себе и другим, а Ольга Ивановна смотрела на мир, как на сон, не имеющий ровно никакого значения. Но она вовсе не отворачивалась от реальности, от трудностей бытия, нет. Просто не обращала на них внимания. Не сосредоточивалась. Считала все проблемы чем-то несущественным, преходящим. Ну, в общем-то Наташа тоже думала, что все проходит, только ей никогда не удавалось заложить эту идею в самую глубину души. В этой самой глубине то и дело вспыхивала тревога — по множеству поводов и вовсе без повода. Наверное, это у нее от родителей…

Наташа достала из холодильника пакет молока и половину сухого батона, села к столу, потянулась к чашке — грязная, помыть бы надо, — но делать ничего не хотелось. Было бы молоко в картонном пакете — можно было бы обойтись без чашки. Но картонные пакеты дороже, а Наташа давно уже привыкла подсчитывать каждую копейку, экономить на всем, на чем только можно и на чем нельзя. А что делать? Несмотря на все бабушкины заслуги перед родиной и отечеством, несмотря на комсомольские стройки и ударный руд у станка во время Великой Отечественной, ее пенсии хватало только на лекарства. Но ведь нужно еще платить за квартиру. за свет, за телефон… вот и получалось, что, купив бабушке два апельсина на четыре дня, сама Наташа бывала вынуждена довольствоваться молоком и хлебом. И кашей, конечно. С растительным маслом, потому что сливочное она считала слишком большой роскошью. И ведь нельзя сказать, что ей мало платили. Хотя Наташа была всего-навсего уборщицей, она знала массу людей, которые получали гораздо меньше, сидя на вроде бы приличных должностях. А у нее — целых четыре тысячи в месяц… Ну, это только потому, что Вадимыч не человек, а просто чудо из чудес. Всем бы фирмам таких хозяев.

Наташа все-таки поднялась, достала из кухонного буфета чистую чашку. А заодно едва ли не впервые в жизни внимательно посмотрела на этот самый буфет. Интересно, в каком году он родился, бедолага? Весь облупился так, что невозможно даже догадаться, какого он когда-то был цвета. Дверцы перекосились, скрипят, стекла помутнели то ли от старости, то ли просто оттого, что их никто никогда не мыл. А ведь и в самом деле, подумала вдруг Наташа, их никто никогда не мыл. Домашние дела в их семье считались вещью второстепенной, главное — духовность.

Наташа зажгла газовую колонку, взяла тряпку и мыло и принялась за буфет.

…А в чем, собственно, состояла эта духовность, в который уже раз пыталась понять Наташа, энергично отмывая стекла, — в разговорах? В том, что ее родители и их друзья ночи напролет сидели на кухне в облаках табачного дыма, пили чай и говорили ни о чем? То есть предполагалось, конечно, что они обсуждают чрезвычайно важные проблемы — то политические, то филологические. Но для Наташи все это звучало чистой тарабарщиной. В ее памяти отпечаталось лишь немногое, и это немногое не казалось ей интересным. Например, вся засевшая на кухне компания могла часами повторять какую-нибудь цитату из Чехова, или Тургенева, или Достоевского… Но чаще всего звучал Владимир Набоков. Какая-нибудь восторженная филологиня вдруг восклицала:

— Нет, а как вам вот это? «Внимательно осмотрев кондитерские изделия на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла тот сорт, на котором непременно бывает след неизвестного пальца: пышку». Как это классично!

И тут же кто-нибудь откликался умным тоном:

— Вы имеете в виду, что здесь уважаемый господин Набоков перекликается с уважаемым Антоном Павловичем Чеховым? Та знаменитая картина — палец кухарки в тарелке с супом? След пальца на пышке — палец в супе?

— Ну, разумеется! Как замечательно, что вы мгновенно меня поняли! А детали? А эмоциональный момент? «Внезапно скомкав выбор»! Какая глубокая психология!

Наташа тогда не понимала, что такое «глубокая психология» (впрочем, ей ведь было так мало лет, отец умер, едва ей исполнилось тринадцать), и не понимала, что такое «скомкать выбор» и почему господин Набоков так дурно отзывается о пышках, которые сама Наташа очень даже любила и уважала. Но она и теперь не могла сказать, что ей все это стало ясно. То есть, разумеется, сами по себе слова вроде «глубокой психологии» ей давно уже понятны, вот только зачем было повторять все это до бесконечности? Ведь над одной и той же цитатой кухонная компания могла кудахтать до самого утра. А Наташа, лежавшая в темноте прохладной гостиной, не могла уснуть от дыма и от гула интеллигентных голосов, а когда наконец засыпала — ей снились страшные сны, в которых господин Набоков колотил огромной пышкой по голове господина Чехова, оставляя на несчастном кондитерском изделии следы собственных холеных пальцев.

Стекла буфета засияли, лишившись покрывавшего их многолетнего слоя грязи. Отойдя на шаг назад и присмотревшись к буфету повнимательнее, Наташа встряхнула головой, вытащила из него все до последней ложки и банки с крупой, устроив на кухонном столе и на табуретках грандиозную свалку, и принялась мыть древнюю конструкцию изнутри. Но тут же поняла, что тряпкой и мылом не обойтись. Слои грязи в углах спрессовались и затвердели, пришлось отскабливать их ножом. «Ничего, — сердито думала Наташа, — справлюсь… Я вам не господин Тургенев и не его полудохлые девы. Ну и запущено тут все… «

Впрочем, кто бы стал в их доме заниматься подобной ерундой? Посуда — это не главное. Шкаф — мелочь. Лишь бы он выполнял свое прямое назначение, а чист он или грязен, кого это волнует?

Но почему-то Наташу это начало волновать в последние годы. Может быть, потому, что она должна была ежедневно наводить чистоту в сверкающем офисе — в силу своих служебных обязанностей? Да, в конторе Вадимыча пыли места не находилось. А уж о том, чтобы в каком-то темном углу слежалась грязь, и подумать было невозможно. И Наташа, возвращаясь домой и видя убожество своей квартиры, старалась не замечать ничего вокруг. Да и что она могла сделать? Бросить больную бабушку и начать мыть и скоблить все подряд? Ей едва хватало сил на то, чтобы стирать перепачканные простыни, белье, кое-как мыть саму бабулю, готовить ей жидкую манную кашку и слабенькие бульоны, поить старушку соком из чашки с длинным носиком, делать уколы, бегать в аптеку…

Ну, зато теперь все в ее руках. Теперь она свободная девушка с двухкомнатной квартирой на Петроградской стороне, в доме без лифта. Невеста на выданье. Наташа вдруг громко, нервно рассмеялась — и сама испугалась звука собственного смеха. Невеста без места. Кому она нужна, уборщица с десятью классами… и с приличным английским языком, это следует добавить в актив (спасибо маме, хоть чему-то полезному научила). Но без красоты. Это в минус. И без денег…

Впрочем, теперь она всю свою зарплату будет тратить на себя. Что-нибудь купит из одежды…

Наташа уронила тряпку, бросилась в гостиную, рухнула на диван — и наконец-то заплакала. Громко, в голос, совсем по-детски…

Глава 2

Потянулись странные, пустые дни. Наташа ходила на работу, возвращалась домой, мыла, чистила, убирала в офисе и в квартире, сидела перед стареньким черно-белым телевизором, не особо вникая в происходящее на экране… и часто вспоминала родителей и бабушку. Почему, ну почему ее жизнь сложилась так непонятно, нехорошо? А главное — что же ей делать теперь? Что?…