Гейл Форман - Только один год
Я слышу топот ботинок и чувствую привкус крови; во рту ее скопилось прилично. Не зная, что с этим еще можно поделать, сглатываю.
– Похоже, вы стали участником драки, – продолжает доктор. – Вам надо будет заявить в полицию. Но сначала мы наложим вам швы на лицо, а еще необходимо сделать томограмму головного мозга, чтобы убедиться, что у вас не образовалась субдуральная гематома. Вы здесь отдыхаете?
Черные волосы. Нежное дыхание. Гнетущее чувство, что я где-то забыл что-то ценное. Я похлопываю по карману.
– А мои вещи? – спрашиваю я.
– Ваш рюкзак нашли на месте происшествия, из него все высыпалось, но паспорт остался. Как и кошелек.
Он подает мне бумажник. Там не меньше сотни евро, хотя, по моим воспоминаниям, должно быть намного больше. Удостоверения личности нет.
– Мы также обнаружили это. – Он показывает мне маленькую черную книжку. – Денег в кошельке осталось прилично, да? Значит, на ограбление не похоже, разве что вы при нападении сопротивлялись. – Он хмуро смотрит на меня, кажется, считая подобный вариант глупостью.
Сопротивлялся ли я? Голова как в тумане, похоже на дымку, которая поднимается от каналов по утрам, я всегда смотрел на нее и хотел сжечь. Мне постоянно было холодно. Яэль объясняла это тем, что я хоть и похож внешне на голландца, но во мне течет ее средиземноморская кровь. Это я помню, и то, как кутался в колючее шерстяное одеяло, чтобы согреться. Теперь я знаю, где нахожусь, но я все еще не знаю, почему. В Париже меня быть не должно. Я собирался в Голландию. Может, поэтому я так по-дурацки себя чувствую.
Гори, сгорай, повелеваю я туману. Но он такой же упрямый, как и у нас, в Голландии. Или, может, моя сила воли так же слаба, как зимнее солнце. Как бы то ни было, он не сгорает.
– Знаете, какое сегодня число? – спрашивает врач.
Я пытаюсь сосредоточиться на числах, но они плывут, как листья по канаве; в этом ничего необычного. Я помню, что обычно не знаю даты. Да мне и не нужно. Я качаю головой.
– А месяц?
Augustus. Août.[5] Нет, надо по-английски.
– Август.
– День недели?
Donderdag,[6] говорит кто-то в голове. Четверг.
– Четверг? – неуверенно отвечаю я.
– Пятница, – поправляет врач, и гнетущее чувство усиливается. Может, в пятницу я должен был где-то быть.
Раздается звонок интеркома. Доктор берет трубку, с минуту разговаривает, потом кладет ее и поворачивается ко мне.
– Рентген можно будет сделать через тридцать минут. – Он начинает рассказывать о commotions cérébrales, сотрясении мозга и кратковременной потере памяти, компьютерной томографии и сканировании мозга, но я из этого практически ничего не понимаю.
– Позвонить кому-нибудь? – спрашивает он. Я чувствую, что надо, но совершенно не могу сообразить, кому. Брама нет, Сабы нет, да, вероятно, и Яэль уже тоже. Кто у меня еще остался?
Меня настигает волна тошноты, внезапно, словно со спины. И вот моя кровавая майка теперь еще и заблевана. Медсестра быстро схватила лоток, но не успела. Она подает мне полотенце. Врач рассказывает что-то о взаимосвязи сотрясения мозга и тошноты. К глазам подступили слезы. Я так и не научился блевать, чтобы не плакать.
Сестра другим полотенцем вытирает мое лицо.
– Ой, упустила пятнышко, – говорит она, нежно улыбаясь. – Вон, на часах.
На запястье у меня блестящие золотые часы. Не мои. На миг появляется видение, что они на руке у девушки. Мой взгляд поднимается по тонкой руке до сильного плеча, за ним идет лебединая шея. Я готов к тому, что лица не увижу, как во сне. Но нет.
У нее темные волосы. Светлая кожа. Теплый взгляд.
Я снова смотрю на часы. Стекло треснуло, но они еще тикают. Показывают девять. Я начинаю подозревать, что именно я забыл.
Я пытаюсь сесть. Мир превращается в кашу.
Доктор берет меня за плечо и укладывает обратно.
– Вы волнуетесь, потому что у вас помутилось сознание, но это временно. Нам необходимо сделать томограмму, убедиться, что кровоизлияния в мозг нет. А пока мы ждем, можно заняться вашим лицом, у вас тут рваная рана. Сначала нужно сделать местную анестезию.
Сестра намазывает щеку чем-то оранжевым.
– Не волнуйтесь, пятен не останется.
Пятен не останется, просто жжет.
* * *– Мне надо идти, – говорю я, когда швы наложены.
Врач смеется. На миг я вижу белую пыль на белой коже, но она теплее. Белая комната. В щеке пульсирует боль.
– Меня ждут, – не знаю кто, но знаю, что это так.
– Кто вас ждет? – спрашивает доктор.
– Не помню, – честно признаюсь я.
– Господин де Рюйтер. Вам необходимо пройти томографию. После чего мне хотелось бы понаблюдать за вами какое-то время, пока к вам не вернется ясность мыслей. Пока вы не будете знать, кто вас ждет.
Шея. Кожа. Губы. Нежная и сильная рука у меня на сердце. Я прижимаю ладонь к груди, к зеленой рубашке, которую мне дала медсестра, потому что мою окровавленную майку разрезали, чтобы проверить, не сломаны ли ребра. И вот оно имя, оно буквально здесь.
Пришли санитары, чтобы отвезти меня на другой этаж. Меня погрузили в металлический тоннель, в районе головы что-то сильно грохочет. Может, это благодаря шуму, но в тоннеле туман начинает сгорать. Солнца за ним не оказывается, лишь серое свинцовое небо и складывающаяся мозаика.
– Мне надо идти! Срочно! – ору я из тоннеля.
Тишина. Потом включается интерком.
– Пожалуйста, не двигайтесь, – приказывает мне по-французски бесплотный голос.
* * *Меня отвозят на каталке обратно вниз, оставляют ждать. Уже больше двенадцати.
Я жду. Я вспоминаю больницы, вспоминаю, почему именно их ненавижу.
И жду. Я – адреналин в инертной среде: я – гоночная машина, застрявшая в пробке. Я достаю из кармана монетку и принимаюсь перекатывать ее по костяшкам пальцев, в детстве меня научил этому Саба. Фокус срабатывает. Я успокаиваюсь, и еще несколько недостающих кусочков пазла встает на свои места. Мы вместе приехали в Париж. Мы сейчас вместе в Париже. Я буквально чувствую, как ее нежная рука касается моего бока, когда мы едем на велосипеде. Чувствую уже не настолько нежную руку, когда мы крепко прижимаем друг друга к себе. Прошлой ночью. В белой комнате.
Белая комната. Она в ней, ждет меня.
Я оглядываюсь. В больницах палаты далеко не белые, как думают люди. Они бежевые, серо-коричневые, розовато-лиловые: эти нейтральные тона призваны сглаживать сердечную боль. Я бы все отдал, чтобы оказаться сейчас в той действительно белой комнате.
