Адаптация - Дюпон-Моно Клара
Дети почувствовали легкую тревогу, но она быстро испарилась, едва они вообразили, как прославятся среди одноклассников. Представленное таким образом, дело приобретало определенный шарм. Слепой? Какое это имеет значение? Они будут царить на игровой площадке. Старший брат решил, что это даже некий знак. Он уже был властелином школы, уверенным в себе, в своей красоте, а его спокойный характер этому лишь способствовал. Поэтому за ужином они обсуждали с сестрой, кто первым покажет карты другим ученикам. Отец им подыгрывал. Никто из них не чувствовал, что в этот вечер их жизнь менялась навсегда. Впоследствии родители будут говорить о последних минутах беззаботного существования, а о беззаботной жизни, этом извращенном понятии, вспоминают только тогда, когда она исчезает.
Вскоре родители заметили, что у ребенка не развиваются мышцы. Он по-прежнему, как новорожденный, не держал голову. Его шею все время надо было страховать. Он не двигал руками и ногами, в них не было силы. Когда к нему обращались, он не протягивал ручки, не отвечал, не пытался общаться. Его брат и сестра размахивали погремушками и яркими разноцветными игрушками, но ребенок их не хватал, не смотрел на них.
— Как будто без сознания, а глаза открыты, — подытожил старший брат, обращаясь к сестре.
— Это называется смертью, — ответила та, несмотря на то, что ей было всего семь.
Педиатр посчитал, что такое положение дел не сулит ничего хорошего. Он посоветовал сделать снимок черепа у какого-нибудь хорошего специалиста. Нужно было договориться о приеме, покинуть долину и отправиться в больницу. Дальше мы теряем их след, потому что в городе камни никому не нужны. Но мы представляем, как они парковали машину, тщательно очищали обувь на длинном коврике после автоматических дверей. Они стояли в приемной, переминаясь с ноги на ногу на серых резиновых половичках, в ожидании профессора. Он вышел, вызвал их в кабинет. В руках у него были снимки. Он пригласил их сесть. Его голос был мягким, но приговор — безапелляционным. Их ребенок, конечно, вырастет. Но он останется слепым, он не будет ходить, не будет говорить, и его конечности не будут ему служить, потому что мозг не передает то, что нужно. Он сможет плакать или показывать, что все в порядке, но на этом все. Он навсегда останется новорожденным. Ну, не совсем. Голос профессора стал еще мягче, когда тот объяснял родителям, что продолжительность жизни таких детей составляет не более трех лет.
Родители в последний раз мысленно вернулись в прошлое. Теперь все, что им предстоит пережить, будет причинять боль, и все, что они переживали раньше, тоже будет причинять боль, потому что ностальгия по беззаботным дням может свести с ума. Сейчас они находились у линии, которая разделяла прошлое и ужасное будущее; и то, и другое было болезненным.
Каждый из них справлялся как мог. Но в душе обоих что-то умерло. Где-то в глубине их взрослых сердец погас огонек. Они сидели на мосту над рекой, взявшись за руки, они были одновременно и вместе, и очень одиноки. Болтали ногами. Прислушивались к ночным звукам, прятались в ночи, будто кутались в плащ, чтобы согреться или чтобы их не заметили. Они боялись. Они спрашивали себя: «Почему мы?» И еще: «Почему он, наш малыш?» И, конечно же: «Что нам теперь делать?» Гора давала о себе знать журчанием водопадов, ветром, полетом стрекоз. Ее склоны были из сланца — камня, который так сильно крошится, что его невозможно обработать. Поэтому здесь часто случались оползни. Дальше в краю были залежи гранита и базальта, твердой породы, а ближе к Луаре — много слюды. В то же время стольких оттенков охры не было нигде. Какой камень, кроме сланца, такой же слоистый, похожий на тесто? Эти горы или любишь, или ненавидишь. Жить здесь— значит принимать хаос как должное. И теперь, сидя на мосту, родители чувствовали, что им придется применить это к своей жизни.
Старшие дети ничего этого не понимали, но видели, что разрушительная сила, которую они еще не называли горем, повергла их в собственный мирок, отрезанный от мира внешнего. Их детскому спокойствию пришел конец. Чудесная невинность закончилась. Они останутся одни, прежний мир разрушится. Но в то время у детей еще сохранялся некий спасительный прагматизм. Драма драмой, а обед по расписанию. А вот еще вопрос: куда сходить наловить раков. На дворе стоял июнь, малышу было шесть месяцев, но они еще продолжали мыслить по-старому. Думали: «Июнь, скоро каникулы, двоюродные братья приедут». В других местах рождались другие малыши, которые могли видеть, протягивать ручки, держать голову, но детям не казалось, что это как-то несправедливо.
Так продолжалось до зимы. Ребята провели счастливое лето, хотя и избегали говорить о малыше со своими двоюродными братьями, старались пореже смотреть на уставших родителей, пытались не вспоминать, как те деликатно переносили малыша из креслица на диван, а с дивана на большие подушки во дворе. Они пошли в школу, подружились с новенькими, подстроились под школьное расписание, в общем, жили какой-то параллельной жизнью.
Так что и Рождество не было испорчено. Эти семьи с гор считали Рождество праздником особенным. Снова захлопали дверцы машин, и на хуторе собралась вся долина. Люди входили во двор с полными сумками еды, шли медленно, потому что было очень скользко. Радостно приветствовали хозяев, и изо ртов шел пар. Небо отливало металлом. Дети украсили нас, камни, гирляндами из разноцветных лампочек, чтобы направлять поток гостей, и поставили на землю фонари. Затем они тепло оделись, взяли фонарь и пошли в гору расставить там круглые свечки так, чтобы Дед Мороз с неба мог увидеть, куда ему приземляться. В очаге трещал огонь, такой сильный, что малышне казалось, что он никогда не погаснет. Пятнадцать человек собрались на кухне, чтобы приготовить рагу из кабана, паштеты и пироги с луком. Бабушка по материнской линии, миниатюрная, в шелковых одеждах, отдавала распоряжения. Двоюродные братья с флейтами и виолончелями устроились перед наряженной елкой. Гости откашлялись, взяли ноту. Многие занимались в хоре. Уже мало кто был набожным, но все знали наизусть протестантские евангельские гимны. Самым маленьким объясняли, что, вопреки утверждениям католиков (которых их старые дядьки все еще звали папистами), ада не существует, что для разговора с Богом не нужен священник и что всегда необходимо задаваться вопросом, веришь ли ты. Морщинистые кузины добавляли, что хороший протестант держит свое слово, много работает и мало болтает. «Преданность, выносливость и скромность», — подытоживали они, глядя на детей, которые не обращали на теток внимания. Музыка и запахи поднимались к огромным балкам, проникали сквозь стены и заполняли двор. Праздник мало чем отличался от праздников прошлых лет, когда люди толпились у костра, пряча руки в шерсть овец, которых заводили в дом, если стояли лютые морозы.
Ребенок лежал в своем переносном кресле у камина. Он единственный не двигался, а вокруг все бурлило. Малыш, как маленький зверек, принюхивался к запахам кухни, и иногда на его лице появлялась легкая улыбка. Тот или иной звук (взятый на виолончели аккорд, чуть слышный звон чашки, чей-то низкий голос, тявканье собаки) заставлял его пальцы слегка подрагивать. Его голова была повернута в сторону, он прижался щекой к ткани кресла, потому что шею держать не мог. Его глаза с длинными темными ресницами блуждали, и он казался серьезным. Очень внимательным и одновременно отсутствующим. Он вырос. Он все еще был вялым, но его волосы превратились в густую шевелюру. Родители тоже изменились.
В этот рождественский вечер кое-что поменялось. Старший брат повернулся к малышу. Почему именно в тот момент? Мы не знаем. Возможно, увечность брата, которая теперь стала заметна, не могла больше оставлять его равнодушным. Возможно, со временем, разочаровавшись в реальности, которая так не соответствовала его устремлениям, он почувствовал, что малыш стал его опорой, незыблемой и дающей уверенность в собственных силах. А может быть, он просто осознал ситуацию и его рыцарский идеал указал ему, что он должен заботиться и защищать самых слабых. Так или иначе, старший брат вытер ребенку рот, прижал его к себе и погладил по голове. Он не подпускал собак, заботился о том, чтобы вокруг не было слишком шумно. Он больше не играл со своими двоюродными братьями и сестрой. Они не могли в это поверить. Они знали его как красивого, сдержанного мальчика, который до сих пор был вспыльчивым, немного насмешливым, осознающим свое превосходство. Кто шел по следу кабана, кто учил их стрелять из лука, кто воровал соседскую айву? Кто осмеливался заходить в бурную реку, мутную от прошедших гроз? Кто бродил в ночи, абсолютно черной, страшной и опасной? Кто откидывал уверенным движением капюшон, не опасаясь, что летучие мыши, которых до ужаса боялись двоюродные братья и сестры, вцепятся в его густые каштановые волосы? Настоящий старший брат. Одиночка, с царскими замашками, уверенный в себе. Спокойный и властный, как настоящий хозяин, думали его родственники.
