Шарлотта Мендельсон - Почти англичане
Когда Лора выходит из комнаты, все ждут у входной двери. Жужи, оглядев ее изношенный, застиранный наряд, качает головой, поблескивая золочеными серьгами размером со сливу.
– Как жалко, что ты не берешь мою блузку, – говорит она, с довольным видом поглаживая манжет: шоколадно-коричневый шелк с узором в виде стремян, купленный в Париже в замужние годы, когда Лоры еще и на свете не было.
– Спасибо, – откликается Лора. – Рози, давайте я понесу коробку.
Обычно, когда Лора, будто муж-подкаблучник, пытается избавить свекровь от тяжелых сумок, та говорит: «Глупая, смотри на мои ноги, я буду жить вечно», на что Лора отвечает сухой, как растрескавшаяся грязь, улыбкой.
Этим утром Рози уступает коробку без слов.
Ильди запирает квартиру. Жужи проверяет губную помаду, глядя в полированную стенку лифта. Лора вспоминает, что Рози велела невестке отдать коричневое пальто в Оксфордский комитет помощи голодающим. Купить бы новое, но денег нет, а если б и были, лучше потратить их на Марину. Жужи, конечно, нарядилась в меха – по крайней мере, воротник у нее меховой: черный, шелковистый, густой; оцелотовый или человечий. Иногда она поворачивает голову: огромные глаза, милый носик и профиль прекрасны, как у постаревшей куклы. Рози в любимом костюме из черной шерстяной ткани с золотисто-зеленым шелковым галстуком похожа на советского министра на отдыхе. Впрочем, костюм ей идет; вид у нее почти веселый, словно в предвкушении удачной охоты. Даже Ильди приколола к лацкану брошь: эмалевое гнездо малиновок, один из множества сувениров, которыми одаривает ее младшую сестру «милый мальчик» Дьордь, чью бижутерию когда-то носила принцесса Грейс. Ильдины белоснежные волосы взбились от возбуждения.
– Я думаю, – признается она Лоре на подходе к Порчестерским баням, – надо было делать больше бейгли с орехами? Семечки – это хорошо, но…
– И те, и другие вкусные, – отвечает Лора. Они идут медленно – держат шаг с Рози, у которой болит бедро. Время никого не щадит: каких-то два года назад она могла добраться до Сохо пешком быстрее, чем на автобусе.
– Семечки – это… диош?
– Хорошо! Очень хорошо! Ты почти права, маковые семечки – это макош. Теперь скажи, что ты думаешь?
«Я думаю, – думает Лора, – что все летит к черту. Мой единственный ребенок предпочитает мне пансион, а на базаре будет Алистер со своей проклятой женой, и если мне опять придется лебезить перед миссис Добош, Шари Перлмуттер или Фанни Пельцер с ее ужасной бородавкой, я сойду с ума».
– Уверена, все пройдет хорошо, – говорит она, опуская на землю коробку, чтобы Рози могла их догнать. В кармане шуршит бумага – вчерашнее письмо. Как ничего не подозревающий прохожий, который прикасается к чемодану с бомбой, она вскрывает конверт.
Письмо написал ее муж. Вопреки всем надеждам, он жив.
9
– Кто такой Александр Вайни? – спрашивает Марина.
Она говорит с Урсулой по таксофону, пока одноклассницы, готовясь к субботним урокам, носятся по лестницам в поисках «Феминакса», фена, учебников, обернутых в дизайнерские обои от Лоры Эшли, и носовых зажимов для синхронного плавания.
Ей нужен дом, и именно дом Урсулы: глоток интеллектуальной твердости, невозмутимой семейной веры в себя – все, чему Марина так завидует, за что любит и ненавидит. Однако Урсула ее до сих пор не простила. Она винит Марину в том, что та променяла их дружбу на частную школу, удобно забывая все мелкие унижения и насмешки по поводу Марининой неуклюжести и помня только о ярких моментах: записках на латыни, поверенных друг другу секретах. «Твои воображаемые друзья», – зовет она скопом всех ее новых знакомых. «Они не знают тебя, как мы».
Урсула тоже ее не знает. Ей кажется, будто Марина такая же, как она: преданная, исполнительная, самоуверенная. Можно семь лет быть лучшими подругами, болтать на уроках и в метро, часами висеть на телефоне, писать друг другу двадцатистраничные письма, однако клятвы в вечной дружбе еще не гарантируют понимания. Есть и другой мир, где ты обедаешь с матерью и тремя старушками или ворочаешься в постели без сна, – мир, который никто не видит.
Марина скучает по Урсуле и поэтому позвонила, ответила на ласковые расспросы мистера и миссис П., посвятила подругу в свои мысли, если не чувства, относительно Зародыша, как та настойчиво именует Гая, и расспросила о планах на мистера Бернетта из Илингской школы для мальчиков, промелькнувшего в научной викторине. А потом заставила себя спросить об отце Гая.
– Ты шутишь, n’estce pas?[8] – спрашивает Урсула. – Уж ты-то должна его знать.
– Я не знаю. Случайно, не тот безгубый актер?
– Тебе там что, память стерли? Эй, это твоя лучшая подруга Урсула, помнишь меня?
– Прекрати. Ничего смеш…
– Ты забыла, как мы играли в «Уж замуж невтерпеж»?
– Когда выбирали исторического деятеля, которого больше всего хотим поцеловать? Я назвала Петра Великого, а ты сказала, что единственный здравый выбор – это Густав Адольф.
– Нет. Другая игра. В тот раз, у Софи, мы бросали имена в ее шляпку от Лоры Эшли, не фетровую, а ту, с шелковым шарфиком. И ели клубничное мороженое, насколько я помню.
– Ах, это…
То было время, когда они пытались заглянуть в будущее и – вопреки примеру родителей, слухам, здравому смыслу и всему, что знали о мальчиках, – пророчили себе долгую и счастливую семейную жизнь, послушных детей-вундеркиндов и первенство (или, по крайней мере, скромную славу) на любом поприще: от проведения школьных балов до руководства секретной службой. Тайные подростковые горести должны быть вознаграждены. «Это единственный способ спастись от… ну, сами знаете», – сказал однажды кто-то из них, и все подумали о своих матерях и притихли.
– Мне достался Харрисон Форд, – говорит Марина.
– А вот и нет, Харрисон Форд достался Кристине Коралик – мы взяли ее в игру. Она все спрашивала о сексуальных контактах, ты должна помнить. А мне выпал тот комедийный актер – жаль, что не Стивен Фрай. Нет, глупенькая, ты бесспорно вытянула Александра Вайни.
– Не «бесспорно», а «определенно», – поправляет Марина. – Я не глупенькая.
– И все-таки вытянула. Ну, что ты молчишь? Все ты знаешь – ты его по ящику видела. Парень из «Как делали королей». Софи по нему сохла, вот и бросила его имя в шляпу. У нас, если помнишь, был тогда период ментального промискуитета.
В шестидесяти шести сантиметрах от Урсулы, если провести по карте прямую линию, Марина вспыхивает при мысли о ежевечерних воображаемых оргиях в ванной комнате, до того провонявшей освежителем воздуха, что приходится дышать ртом, пока слезы буравят дорожки на висках и утекают в волосы.
