Эллен Фьестад - Вместе мы удержим небо
Гард наклоняется к ней. Обхватывает ее рукой за талию и осторожно опускает на заросшую травой землю. Сам осторожно ложится сверху, ему давно этого хотелось, но он все никак не мог отважиться. А вот теперь смог. Губы у него горячие и мягкие, а у нее — мокрые от слез.
«Сейчас я умру», — думает Лука.
Ты помнишь тот вечер? Тот вечер, когда мы, стоя перед твоим домом, накрепко сцепили вместе наши велосипеды. Мы собирались войти в дом и броситься в постель. Мы еще не произнесли этого вслух, но мы оба знали это. Что мы ляжем вместе в одну постель. До этого мы пропустили по кружке-другой пива, не больше, потом в сладостном легком опьянении мы долго мотались по городу, но пока мы доехали до дома, головокружение прошло. Когда мы добрались до фабрики, голова у меня была уже ясная, как зимняя ночь. Ты взял мою руку в свою. Моя рука заледенела и с трудом двигалась, твоя была горячей, благодаря ей и моя рука снова согрелась. Ты стоял, тесно-тесно прижавшись ко мне, и дышал мне в затылок. Ты помнишь это? Это тогда я поняла. Поняла, что я хочу тебя и только тебя. И никогда никого другого.
22
— Как меня это бесит.
Лука сидит за барной стойкой на фабрике. Читает газету и потому просыпает смесь для завтрака. Гард стоит, засунув голову глубоко в холодильник.
— Эти политики дружно талдычат о том, что мы должны экономить воду в душе и сдавать в переработку картонки из-под молока. И это им не помешало дать разрешение на более активное ведение поисковых бурений нефти. Ну, это уже даже не смешно.
— Что, и вправду разрешили? Это когда же они успели?
— Да вот, вчера в Стортинге голосование прошло. Значит, продвинутые интеллигентные люди должны бежать сдавать пластиковые отходы в переработку. А «Статойл» тем временем будет выкачивать из земли миллионы баррелей нефти. Которую будут сжигать в двигателях автомобилей по всему миру. Сжигать! А мы-то зато как бы экономим воду в душе. Пусть они этот душ в жопу себе засунут.
Лука швыряет пустую миску из-под мюсли в раковину и натягивает куртку.
— Придется тебе картину написать на эту тему, — говорит Гард.
— Именно это я и собираюсь сделать.
— Почему бы тебе не поставить здесь свой станок? Ты сможешь писать, пока я репетирую.
Гард рукой показывает на почти пустое помещение.
— Станок сюда так и просится. Что, не согласна?
Гард не видит улыбки, которая внезапно освещает ее лицо. Во рту у нее разливается вкус тающей карамели.
— Ну, не знаю даже, тут разве поработаешь спокойно? — отвечает она, по-прежнему стоя к нему спиной. Все с той же улыбкой на губах.
— Отлично поработаешь. А тихенькая такая барабанная дробь на заднем плане разве не добавит шарму?
— Ну, тогда мне нужен ключ. Я же должна иметь возможность приходить и писать, когда мне надо.
— У меня есть только этот один. Возьми тогда его и приходи, как раньше, когда захочешь? Как ты на это смотришь? Давай я сегодня вечером приготовлю ужин? Только для нас двоих?
23
Лука вспоминает комнату в полуподвальном первом этаже, в которой она жила дома, на хуторе. Маленькие окошки вверху стены, в углублении, по бокам отделанном цементом. Единственное, что она могла через эти оконца видеть, это неизвестно чьи ноги, входившие в дом и выходившие из него. Велосипед брата, который имел привычку оставлять свой велик перед ее окном. Жиденькую полоску света на полу. Давящий потолок. Шаги живущих сверху, ежедневно затаптывавшие ее все глубже и глубже вниз.
Она притащила овощи и чечевицу для ужина; Гард говорил, что нашел рецепт, который ему хочется попробовать, и послал ей в сообщении список нужных продуктов. Так она впервые забралась в контейнер; все прошло без проблем, ее никто не заметил. Специи он собирался обеспечить сам, уж настолько он не мог положиться на ее познания в кулинарии, написал он.
Она так счастлива, настолько счастлива всей душой, что ее просто распирает. Лука поставила свой станок в углу фабричного помещения. Кисть в левой руке. Холст перед ней. Как здорово, наконец-то у нее есть место, где можно поставить станок! Она скидывает туфли и танцует босиком по огромной комнате. Она широко распахивает все окна — солнце так и бьет в них, наконец-то лето! По всему огромному фабричному залу гуляют солнце, свет и тепло. В окно ей улыбаются деревья: когда окна вот так распахнуты, она будто и сама забралась под самую верхушку дерева. Это для нее поют птицы: добро пожаловать, поют они, добро пожаловать к нам, в наш дом, на наши деревья. Теперь ты тоже одна из нас. Лука вставляет в проигрыватель один из дисков Гарда: это джаз, музыка льется из усилителей, подхватывает ее за руки, водит по комнате, волнами выплывает из окон, течет по сосудам вместе с кровью, опять вырывается из ее пальцев на волю. Лука все кружится в танце по огромному залу, голые ступни скользят по фабричному полу; ноги пружинят, неся ее тоненькое тело — сегодня оно легче, чем когда-либо, она в любой момент может взлететь и выпорхнуть из окна, взять да и воспарить над городом, с шорохом рассекая воздух, теплый летний воздух, удерживающий ее на весу, поднимающий ее все выше, выше; она управляет полетом, вытянув руки в стороны; поворот вправо — жух! — с ветерком над ратушей, оттуда прямиком к морю, опуститься ниже, еще ниже, скользнуть грудью по поверхности воды, снова взмыть ввысь; она — ласточка, она ускоряет полет, поднимается все выше, длинная черная юбка развевается вокруг ее талии, когда она вращается в воздухе вокруг своей оси, закрыв глаза.
Музыка смолкла. Лука не замечает этого, ее босые ноги, торопясь, скользят по полу. Она не мерзнет, хотя пол совсем холодный; ее колени пружинят, бедра то напрягаются, то расслабляются, то снова напрягаются, она в танце с закрытыми глазами накручивает круги по комнате и чувствует, что может свободно и легко дышать, она, наконец, может дышать.
Она точно знает, что она собирается нарисовать, это легко, это гораздо легче, чем раньше; кисть порхает взад-вперед по холсту, на белом фоне проступают контуры бассейна. Гард — вверху, на десятиметровой вышке. Лука работает без устали; проходят минуты, проходят часы — она не замечает этого; в конце концов вся картина написана, она почти совсем готова. Лука откладывает кисть в сторону, отступает на шаг назад, смотрит, что получилось.
Вот таким она видит Гарда. Таким видит она одиночество в глазах Гарда, когда он забывает спрятаться за усмешкой. Она видит его маленьким мальчиком, стоящим в полном одиночестве на десятиметровой вышке. Готовым к прыжку. Но воды в бассейне нет. Нет воды, которая могла бы принять его. Он это видит, но не может повернуть назад. Лесенка, по которой он поднялся, перекрыта цепочкой. И он не может повернуть назад, потому что Гард не такой. Он не желает признать, что некоторые вещи осуществить трудно, если не невозможно. Он предпочтет броситься вниз с улыбкой на губах. В самом низу, в уголочке, у края бассейна, она рисует себя.
