Наталия Ломовская - Зеркало маркизы
Это был не простой домашний арест – каменщик замуровал в покоях графини окна и двери, оставив одну узкую щель, в которую могло разве что ведро помойное пролезть. В вечной тьме и ужасном зловонии доживала Эржбета свои горестные дни.
Она питалась скудно, но никогда ни с кем не заговаривала, не жаловалась, ничего не просила, и ни слез, ни крика не слышно было из темницы.
Ее тюремщики говорили, что иногда Эржбета нежным голоском напевает песенку, и эти звуки так ужасны, что самые крепкие мужчины седеют от страха и не желают больше охранять Кровавую Графиню.
Она прожила еще пять лет. Когда в замурованных покоях все стихло, когда тонкая белая рука перестала забирать из щели кувшины с водой – стену сломали и вошли в темницу.
Графиня лежала на полу перед затянутым паутиной зеркалом, и ни время, ни тление не тронули ее прекрасного лица.
А на пыльной поверхности зеркала кто-то написал пальцем:
Ira[2].
После вступления в права наследства дочь Кровавой Графини, Урсула Батори-Надашти, садится в карету. Девушка собирается начать новую жизнь. Урсула могла бы взять с собой что угодно – любые сокровища предков. Но она выбирает зеркало, видевшее смерть ее матери, и увозит его, бережно упакованное в длинный деревянный ящик.
В народе говорят – Кровавая Графиня не умерла. Говорят, она впала в спячку, свойственную вампирам, и дочь увезла ее в гробу, наполненном землей, туда, где Эржбета сможет охотиться без проблем.
И эти слухи, пожалуй, не так уж беспочвенны.
Глава 6
– Какая же ты у меня стала красавица, – все повторяла Муза.
И хотя в ее тоне неприятно звучала нотка удивления, и эта фраза подразумевала, что приехала Анна безусловной уродиной, – ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. Она и в самом деле похорошела – вероятно, сказалась и размеренная жизнь, и правильная диета, и здоровое питание.
Но, скорее всего, дело было в другом.
Каждое утро Анна просыпалась счастливой. Раньше счастье приходило к ней извне, становилось реакцией на вполне реальные события.
Теперь оно зарождалось в груди – теплое, пушистое, щекотное. Ни из-за чего. Просто счастье быть, дышать воздухом, смотреть по сторонам, чувствовать себя молодой, сильной, здоровой. Самая примитивная пища дарила невероятные вкусовые ощущения. Даже короткий сон освежал. Общение с Музой радовало. Книги, которые Анна читала, были пронзительно понятны и прекрасны. Музыка трогала до глубины души. Словно рассеялась какая-то пелена, душный паутинный кокон, обволакивавший ее долгие годы. Почему она не могла видеть раньше, насколько хорош зимний рассвет? Какие синие тени ложатся на снег вечером? Ведь даже вкус воды стал более насыщенным. Железистый, прозрачный, ласкающий.
Кошмары больше не мучили ее, хотя в старом доме по ночам вечно что-то шуршало, по коридорам бродили и хлопали дверями сквозняки, а в каминной трубе жил настоящий голос, который вздыхал и жаловался. Даже проснувшись ночью от этой потусторонней суеты, Анна не пугалась. Накрывалась одеялом с головой и засыпала.
Почему она стала такой счастливой, что произошло? Потому что чувствовала себя нужной и важной для кого-то? Потому что в кои-то веки могла быть самой собой, не уставала и не боялась за свое будущее?
Или из-за Милана?
Его пристальное, спокойное внимание грело ее, как солнечный свет. И Муза все чаще смотрела на них, словно охватывая взглядом, снисходительно, ласково, насмешливо.
Катился к концу февраль, когда старушка вдруг забеспокоилась и однажды сказала:
– Мне прислали приглашение на открытие кинофестиваля. Они каждый год присылали, но я не могла приехать.
– Теперь сможете, – ответила Анна, которой было ясно, что от нее ждут каких-то слов.
– Ничего подобного, – ответила Муза. – Мне совершенно не нужно чтобы все видели, как я сейчас выгляжу.
– Да вы превосходно выглядите! – вполне искренне возмутилась Анна.
– Не говори ерунды, деточка. Я старая. Я практически ископаемое. Мне еще десять лет назад пора было перетянуть лицо. А теперь эту физиономию можно отдать разве что обойщику. И ко мне будут подбегать поздороваться молоденькие профуры, которые снялись в одном-единственном малобюджетном сериале, и то благодаря половой неразборчивости режиссера. И сами неразборчивые режиссеры тоже станут подходить, чтобы сфотографироваться со мной. С легендой отечественного кинематографа! Почесать свое эго. А на самом деле – просто выделиться на моем фоне собственной молодостью. Вспомнить, что у них еще все впереди. Ничего у них нет впереди, кроме сисек. И те силиконовые…
В первый раз Анна слышала от Музы такие горькие и злые слова. А она продолжала:
– Видела когда-нибудь траурные передачи по телевизору? Едва умирает какой-нибудь старый актер, как выходит такой теленекролог. Показывают нарезки из старых фильмов, куски документальных съемок. Его знакомые вспоминают сентиментальную чепуху. Поднимают малоизвестные, щекотливые факты. Если у тебя ребенок в тюрьме, муж в бегах, а сама ты побывала в сумасшедшем доме – знай, это не останется незамеченным. Все белье перетрясут на радость всеядной публике. И комментирует на заднем плане это позорище такой глубокий мужской голос. Проникновенно, но не без смакования. Я все думала – когда они успевают снять? Ведь надо найти в архивах материалы, взять интервью у кучи людей, озвучить, смонтировать… И однажды вдруг поняла. У них есть заготовки. Для всех, кто более или менее знаменит, к тому же стар или болен. А когда час икс приходит – они просто добавляют немного свежатинки, сообщают, где, когда и как именно настигла тебя безносая. Представляешь, где-то уже есть эта передача! И есть люди, которые ее снимали. Быть может, мои знакомые. Быть может, я встречу их, выйдя в свет. И они станут виться надо мной, как вороны над падалью.
Муза смолкла, и воцарилась тяжелая тишина.
– Тогда… Тогда не надо, конечно, ходить, – заторопилась Анна. – Мы и так прекрасно проведем вечер. Почитаем, почистим перышки, сыграем партию в криббидж…
– Не надоело тебе со мной, старой перечницей, все вечера проводить? – перебила ее Муза. – Небось иной раз думаешь: уж я бы сейчас – ухх! Жила б на воле – закатилась бы на ночь в клуб, плясала там всю ночь напролет.
– Да вот еще, – хмыкнула Анна. – Чего я там не видела…
Она говорила совершенно искренне. Ей не нравились те клубы, в которых приходилось бывать. Музыка грохотала на пределе возможного, было очень накурено, и коктейли все имели один вкус – спирта и синтетического сиропа.
