Наталья Труш - Куда он денется с подводной лодки
Странно, но Алла, догадываясь, что у Ильи на стороне кто-то есть, совсем не ревновала. Это так задевало его, что ему хотелось даже, чтобы жена узнала о его подвигах. Однажды в запале он выдал ей все, что думает по этому поводу. А в конце добавил, что ему есть с чем сравнить.
Жена выслушала его и холодно сказала:
– Ну вот и сравнивай! Только в семью дерьма не притащи...
Этим было сказано все. Как будто она главное озвучила: «Я не люблю тебя». Впрочем, мог ли он ее осуждать за это, если и сам относился к ней так же? Вот так с тех пор и жили параллельно: семья, родительский долг, дети, обеды и чистое белье – на одной линии и холодок в отношениях, который особенно пробирал к ночи, и изредка костер страстей, у которого грелся Илья Баринов по чужим постелям, – на другой. Две эти параллельные прямые никоим образом не пересекались.
Понятно, что вольности Баринов позволял себе только за пределами Большого Лога, как и положено подводнику. В Росте или в Мурманске, где частенько бывал в командировках. Или в Севастополе, куда порой его заносило на отдых. А в Большом Логе – ни-ни. Да и с кем? Любая женщина в поселке была непременно женой подводника, и подвалить к ней с чем-то, зная, что муж в море, – было все равно что икону в церкви осквернить. Потому что те, к которым можно было подвалить, с Севером быстро расставались. Или сами уматывали в большие города, или мужики их за выкрутасы высылали на хрен. Мучились потом, в запой уходили, но с женами, не выдержавшими испытаний, не жили. А те, которые верность свою доказывали, проживая каждый день за три, были достойны уважения. Еще бы! Одна лестница с сопки на сопку чего стоит! Двести тридцать пять ступенек вверх и сто девяносто восемь – вниз! И при этом в одной руке авоська с картошкой, а в другой – ребенок, которого из садика жена после работы тащит домой.
Такая если и придет глубокой ночью к одинокому соседу, так только затем, чтоб перегоревшую пробку в щитке поменял мужик. Ну, и пока шарахается он где-то под потолком с отверткой, накручивает «жучка» на древнюю, как Греция, пробку, может с ним поболтать мирно, по-семейному, о том, что муж прислал недавно сразу десять писем.
Такое бывало не раз. Письмо же в море не опустишь! Это ж не бутылочная почта, а морская, более того – военно-морская! Письма подводникам их жены и подруги писали на адрес войсковой части. Затем они политотделом соединения доставлялись в Москву и оттуда отправлялись к месту плавания лодки. Поэтому и получали их адресаты раз в два-три месяца. Зато сразу кучкой.
Как-то подлодка, на которой служил Баринов, три месяца, выполняя различные задания командования, шла в Анголу. Без писем все просто с ума сходили. Тут, правда, старые письма играли большую роль. Расплывшиеся строчки на зачитанных до дыр ветхих листочках прочитывали в тысячный раз. Старались не думать, что послания эти чуть ли не полугодовой давности. Это были не просто письма, а Письма – вот так вот, с большой буквы.
Да, про Анголу. Пришли в порт назначения, замполит, которого все на лодке называли нежно, не скрывая иронии, «замуля», отправился за почтой. Никто не мог ничего делать. Предвкушали, как развяжут почтовый мешок, как посыплются из него конверты с марками, с картинками, как будут адресаты плясать за каждое письмо из дома да от родных. Едва дождались. Приволок замуля мешок с почтой. Вскрытие его – священный ритуал. Все дышать перестали. Замулю ненавистного в этот момент полюбили, как отца родного. Да и хрен бы с ним и его дурацкими приказами! Главное – вот оно. Письма!
...Вместо писем из мешка посыпались агитационные противоалкогольные брошюрки. Вроде напоминания морякам: жрите шило, да не забывайте, что партия против зеленого змия и законы «сухие» и «полусухие» не просто так принимает, а исключительно по «заявкам трудящих».
Как выяснилось тогда, письма какой-то штабной головотяп совсе-е-е-ем в другие моря отправил, и получили их моряки как раз после похода, как вернулись в Большой Лог. Вот и жди, жена, приветов с моря...
* * *Поэтому ночь не ночь, а после установки «жучка» в пробку будь добр еще выслушать, что ее муж с морей написал, да прокомментировать непонятки, да подбодрить, дескать, держись, подруга, дольше ждала, а теперь уж всего ничего – месяц-два-три осталось. С такой чужой морячкой не то что шашни, шуток никаких никто не позволял. Сегодня она грустная и одинокая. А завтра – твоя. Понимать надо!
А с предложениями непристойными, если приперло, – это к вольным морячкам, у которых мужики не в погонах по дальним странам моря утюжат, а рыбу ловят да грузы возят. Их, этих морячек гражданских, пол-Мурманска. Проводить с ними время было безопасно и приятно. Такая от подводника ничего, кроме любви, не хочет. И тайну она хранить умеет, так как ей ее безупречная репутация, пока свой мужик в море, нужнее, чем ему, подводнику залетному.
Ему что? Было – не было, все едино – «кобель». Он и не отнекивался: кобель так кобель. Плох тот подводник, который в кобели не годится. Больных и убогих в расчет не берем.
Где-то Баринов прочитал, что исследования в этом вопросе показали, что мужик без бабы жить более шести месяцев не может. Клинит у него и в мозгах, и в других местах от длительного воздержания. Говорят, об этих исследованиях доложили в свое время главкому ВМФ. «Советский моряк может все!» – изрек главный флотоводец и увеличил срок автономного плавания до одиннадцати месяцев. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.
Спасались проверенным способом. Четыре-пять месяцев автономки, а потом экипаж сдавал свою лодочку где-нибудь в порту Тартус резервному экипажу, пересаживался на какой-нибудь попутный пароходик и высаживался вскоре в Севастополе. А там морячков отправляли на двадцать четыре дня на базу отдыха, на мыс Фиолент, а офицеров и мичманов – в Ялту, в дом отдыха, куда спешным порядком за государственный счет вылетали-выезжали их жены.
Вот так, раз в полгода, дабы не доводить организм до критического состояния, о котором ученые талдычили, и проходила «семейная жизнь». Порой подводники долго морщили лбы и подсчитывали, от какого краткосрочного отпуска заводились дети. Тут уж все четко, не обманет жена. Да, впрочем, с этим практически не было проблем. Они тоже к такой жизни привыкли, оттого и нервные были, с подозрениями на измену и обидными ярлыками вроде «кобелины». Ну, это им казалось, что слово обидное. А в рядах самих кобелин это почти орден на груди. Потому как глупо отпираться: не был, не участвовал, не привлекался. Это пусть замуля честного из себя корчит и пяткой в грудь лупит: «Не изменял!» Кому этот старый занудливый пень нужен?! Он ведь, если какая дама на него глаз положила бы, после двухминутного своего трусливого любовного подвига ее двое суток уговаривал бы никому ничего не рассказывать! Ну, это анекдот такой есть. Хотя это точно про замулю.
