Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон

Отец насупился, задумчиво уставился в одну точку, тяжело покачал головой и грустно добавил:

— Жаль, никто этого не ценит. Москва не ценила прежде и нынче не ценит вековую преданность и верность армян. Не зря вздыхал великий патриот Тарас Шевченко: «Думы мои, думы, горе мне с вами…» — Он умолк ненадолго и с горечью сказал: — Пустеет Карабах, пустеет, как и Нахичеван. Молодёжь уезжает в Ереван, получает образование, а вернуться ей не дозволяют. А если кто и вернётся, то где работать, к чему приложить силы? Промышленности нет, строительства нет, заводов и фабрик нет, дорог нет, ничего нет. Люди волей-неволей протестуют, требуют присоединить Карабах к Армении. Кто протестует, тех либо изгоняют из области, либо сажают. Знаешь, сколько народу свернули себе голову на этом пути? Сколько народу сослали, почти все так и канули без вести в Сибири. Бессчётно. И Ханджяна за это убили. Будь я владетелем Карабаха, поставил бы в его центре высоченный обелиск и высек бы громадными буквами: «В память всех тех, кто погиб и погибнет во имя Карабаха».

— Перестань, не мути ребёнку душу! — перебила его возмущённая мама. — Тысячу раз мы всё это слышали, а проку никакого. Так что смени тему.

— Будь по-твоему, — согласился отец. — Меняем тему. Перечитал я недавно «Гикора». Знаешь, к какому пришёл заключению, что подумал? Из всех наших классиков мы больше всего любим Туманяна. Все вещи светлого этого человека, будь то стихи или проза, истекают из нашего сердца. Знаешь, почему пришёлся всем по душе «Гикор»? Потому что все мы, когда маленькие, — Гикоры, а когда повзрослеем — Амбо. Мой отец, иными словами, твой дед Воскан, — вылитый Амбо, наивный, жалкий, вечно понурый, охваченный тяжкими думами. Всю жизнь отдал колхозу, горемыка, и не видел за всю свою жизнь ни единого хорошего дня. Исаакян будто бы про него написал: «Ах, наше сердце горечью объято, не видели мы радости совсем». А как его увидишь, коли государство, которое зовётся родным, сдирало с крестьянина три шкуры: держать корову не дают, а план на масло — вот он, овец нет, а план на шерсть есть, коз нету, план на козий мех изволь выполнить, кур у тебя нету, зато план на яйца спущен, приусадебный участок по четыре раза в год измеряли, не дай Бог лишний метр — штраф, а на плодовые деревья — налог. Это в какой же нужде должен человек оказаться, чтобы позволить завербоваться в Сумгаит дочкам четырнадцати и пятнадцати лет. А мы, голодные и голые, с красными галстуками на шее, маршировали с песней под горны и барабаны: широка страна моя родная. Пели и верили, что на свете и впрямь нету другой такой страны, где человеку так вольно дышится. Маршировали мы по деревне, примостившейся в далёких горах, горланили песню и верили, что счастливую жизнь дал нам товарищ Сталин. А ведь это Сталин устроил нам страшную жизнь. Он и ещё Ленин. Одним из первых ленинских указов в восемнадцатом году был указ о создании концлагерей.

— Вот человек! — осадила его мама. — Да поговори ты о чём-нибудь интересном, тост какой-никакой произнеси.

— Так и быть, выпьем за товарища Сталина.

Я обнял отца, поцеловал его в щёку. Мне было приятно слушать его, хотя всё, что он говорил, он не раз уже повторял.

— Мать его так и раз этак, этого Сталина, ненавистника армян, — подняв рюмку, провозгласил отец. — За родителей надобно пить первым долгом, а не в порядке одолжения, мол, пока не забыли. Выпьем же за моих родителей. Отец у меня святой, что твой Христос, а мать — как Мария-Богородица. И за твоих родителей, жёнушка, упокой Господь их душу. И за двух наших дочек, они, по счастью, сами уже стали родительницами. Пускай мы во всём себе отказывали, но дали им обеим образование. Дерево своими плодами богато, ну а человек — детьми. Хорошее дитя — оно, что весенний цветок и осенний плод, и глаз родителям радует, и сердце утешает. А заодно с ними всеми и за наше здоровье, потому, как и мы тоже родители. Лео-джан, выпей, дорогой. Как сказал тебе Гурунц, женись. И тогда поймёшь, каково быть родителем. Знаешь, что на свете лучше всего? Когда сидят отец с сыном и пируют от души.

Мы выпили, отец долго смотрел на бутылку, потом повернулся к маме:

— Вообрази, ты была права. Коньяк хоть и не фиалками пахнет, но чем-то очень приятным.

Мама засмеялась и пошла на кухню.

— Кто знает, — снова заговорил отец, — может, если бы сёстры не завербовались, а я не приехал к ним в Сумгаит, жизнь у меня сложилась бы иначе. Я с четвёртого класса печатал в газетах корреспонденции. Однажды написал в пионерскую газету, что хочу стать героем, да не знаю, как стать им в мирное время. Письмо моё напечатали, а потом ещё четыре-пять месяцев печатались отклики. Десятки людей, взрослые и дети, обращались ко мне через газету, давали советы. Даже Виктор Амбарцумян отозвался. «Пионер канч» и мои стихи напечатала. И «Советакан Карабах» тоже. В соседнем селе Кочохот был школьник вроде меня, Джамал Тадевосян. Мы с ним участвовали в четвёртом съезде юных корреспондентов Азербайджана. Представляешь, ученик пятого класса — делегат республиканского съезда. Мы пошли в редакцию журнала «Гракан Адрбеджан», на улицу Хагани, напротив парка имени 26-ти комиссаров. Заведующий отделом Востик Каракозян ел за письменным столом гречку. Мы битых полчаса ждали, он битый час ел. А потом прочёл наши стихи, похвалил и пообещал напечатать в ближайшем номере. Попросил у нас фотокарточки. Мы обрадовались, побежали фотографироваться. Назавтра понесли ему наши фото. Каракозян опять ел гречку. Взял фотокарточки. Мы прождали год, а стихи в журнале так и не появились. Я послал туда два рассказа, их напечатали. Но это было спустя несколько лет, я учился в девятом классе. Мне пришло пространное письмо от писателя Маргара Давтяна. Были письма из других редакций…

Я видел эти редакционные конверты с отпечатанными на них типографским способом названиями газет и адресами. Бабушка бережно хранила их в старом своём сундуке.

— Бабушка бережёт эти письма, — сказал я. — Раскладывает по порядку и держит в сундуке.

Отец посмотрел на меня, глаза его сразу повлажнели, однако ж он сдержался.

— Нет на свете никого дороже родителей, — наконец выдавил он срывающимся голосом. — И никто на свете их не заменит. Никто… Я в долгу перед ними, не выполнил того, что намечал, силёнок не хватило. Ни я, ни младший мой брат не должны были переселяться в город и бросать их. Помню, брат впервые приехал в Сумгаит. Жили мы в бараке, газа ещё не было, пошли к трубопроводному заводу за дровами. Шагали по рельсам, и по обе стороны гнили под открытым небом горы брёвен. Их разбирали все кому не лень, на это не обращали внимания. Брат сел на пенёк и заплакал: «Бросили папу одного, сами приехали». Но потом он изменился, город людей меняет, делает грубыми, чёрствыми, бессердечными. Брат был прав. Бросили мы родителей одних. Виданное ли это дело, поднять на ноги восьмерых и на старости лет очутиться в одиночестве? Ни в какие ворота не лезет. Вспомню, как они жили, сердце от боли сжимается.

Я взглянул на отца.

— Ты как-то не так на меня посмотрел.

— Тебе показалось, — растерялся я. — Рассказывай.

— Значит, так, — продолжил отец, — сын их — Аркадий, я его даже не видел, был он, по словам мамы, красивым, смышлёным мальчуганом. Ходил в первый класс и вдруг плохо себя почувствовал. Врача в деревне не было, мальчика повезли в Верин Оратах или, может, в Атерк, уже не помню, в дороге он умер. А Забела, моя сестра, умерла после родов, заснула, да так и не проснулась. Опять из-за нехватки больниц и врачей. Четверо её детей остались брошены на произвол судьбы. А мальчика — того, родив которого, умерла сестра, сдали в детский дом в Шуши. Что с ним сталось, мы не узнали до нынешнего дня. Господи, какая же мучительная жизнь выпала бедной моей сестре! В одном хлеву, в другом хлеву, то в Хор-Дзоре, то в Тхкоте, то в Ферин-Кюмере, голодные, раздетые… Муж её, наш зять Воскан, лудил, перемазанный сажей, посуду за кило картошки или фасоли, порой и того не получал. Наш родич Бахши на войне попал в плен, в сорок девятом его сослали с семьёй в Алтайский край, дом освободился. Одно название — дом, так, жалкая хибара с земляным полом. Сестра перебралась туда. — Отец тяжело вздохнул. — Мне было лет восемь-девять, помню, как их увезли. Дело было летом, в солнечный день. Мы смотрели во все глаза. В один и тот же час тяжёлые «Студебеккеры» выехали из разных кварталов, медленно, как на похоронах, подъехали к колхозной конторе и, не останавливаясь, проследовали один за другим. Они везли нашего Аталамунц Саргиса, Бахши, его семью и старую мать, Балабека со всей семьёй, Вагаршак-даи, Коля-даи. В машинах по обе стороны кузова стояли красноармейцы. Какие дни пережили люди! Камень бы этого не вынес, а человек выдерживает. Дед твой, отец мой значит, который всё это видел и сам исстрадался, наставлял: человеку дано два уха и один рот, чтобы побольше слышать и мало говорить. Что верно, то верно.