Мария Нуровская - Святая грешница
Я вспоминаю такую сцену. Кажется, после двух недель, на протяжении которых у нас с немцем ничего не получалось и он чувствовал себя все более истрепанным и униженным, ему наконец удалось войти в меня. Но тут же все кончилось. Мы лежали без движения, а потом я почувствовала, что он дрожит и трясется в беззвучном плаче. Почти сбросив его с себя, я встала, зажгла свет, налила шампанского и закурила. Он лежал скрючившись, голый, жалкий. Я видела его спину. Думаю, что четко не осознавала, до какой степени господствую над ним. Подсказывал инстинкт. Это могло измениться, если бы хоть раз ему удалось показать себя передо мной настоящим мужчиной. Не знаю, решился бы он тогда меня уничтожить. Мне кажется, что этот человек был не способен любить. Просто я была его психическим комплексом, который он любой ценой хотел преодолеть. Ведь дошло до того, что он, так презирающий мою нацию, хотел жениться на мне. Я была ему необходима, потому что все это было из-за меня. Он боролся со своей слабостью, ненавидел ее и старался от нее избавиться. Каждый раз, когда я приходила в ту комнату за помещением администрации, лицо эсэсовца изображало решительность. Он как бы готовился к бою — мобилизовывал свои силы. Ему казалось, что в этот раз будет по-другому, просто, но… когда он, раздетый донага, оказывался со мной в постели, ничего не менялось. Наши половые акты, так мне хочется это называть, становились все более неполноценными. Если бы он был хоть немного умнее, то в конце концов понял, что это не его вина — дело во мне. Наверное, за такое прозрение я могла бы поплатиться жизнью. К счастью, он продолжал обвинять себя. Тем тяжелее было для него, поскольку я являлась свидетелем обвинения. Подсознательно ощущая, что веду опасную игру, я продолжала унижать его дальше.
Как-то утром, после нескольких неудачных попыток, мы пили шампанское. Оба были голые. Он встал, чтобы вынуть из мундира папиросы, а я уселась на диван, широко расставив ноги. Я смотрела на него с холодной усмешкой, а он не мог оторвать от меня глаз. Его взгляд становился все более жаждущим и наконец превратился в молящий. Эсэсовец встал передо мной на колени. Я почувствовала прикосновение его языка, сначала несмелое, а потом все более настойчивое. Он походил на безумного — метался у меня между ног, плакал, рыдал. Я тогда не отдавала себе отчета, что на самом деле с ним происходит. Чувствовала, как он мучается, но не могла измерить его боль. Я с презрением смотрела на него. Он старался заслонить от меня свой жалкий оргазм, но я продолжала смотреть. Бездумно провоцируя немца, не ощущала границу, за которую могу перейти. Если бы только знала, чем угрожает мне эта ситуация… Но я и не могла знать. Свой первый оргазм я пережила с тобой в том деревянном доме, в деревне. А тогда… Вера объяснила мне, как нужно притворяться, чтобы доставлять удовольствие «гостям». И снова оглядываю побежденного, пресмыкающегося у моих ног немца. А он, капитулировав, припал губами к моим босым стопам, как будто искал спасения в этом кусочке тела…
В середине июля сорок пятого года мы уезжали в Варшаву, со слезами распрощавшись с пани Цехной и ее мужем. Кроме стычек, которые возникали только из-за нашей с тобой связи, в целом нам удавалось уживаться. Для меня и Михала минул ровно год, ведь мы приехали в июле. У меня были свои причины, чтобы любить это место. Тут зарождалась наша взаимная любовь, потому что моя возникла раньше. Как только мои глаза увидели тебя. И это не пустые слова, это правда. С первой же минуты начался отсчет моей любви… Здесь я скучала о тебе, здесь за тебя боялась. Часто отправлялась на прогулку дорогой, ведущей к станции, в надежде встретить тебя. Проведывала дикую грушу, у которой когда-то мы отдыхали. Я специально ходила к ней. Иногда брала с собой Михала.
— Почему снова к груше? — спрашивал он меня.
— Ну, ведь она стоит там одна.
— Ты считаешь, что дерево может думать?
— Я уверена в этом.
Он серьезно посмотрел на меня и ни о чем больше не спросил.
Лошадка, запряженная в повозку, везла наш багаж, а мы втроем шли пешком. Около груши я и Михал задержались.
— Вы почему остановились? — спросил ты.
— Мы должны попрощаться с грушей, — ответил мальчик. — Знаешь, папочка, ведь деревья могут думать!
Какая жизнь ожидает нас? Чужие люди за стеной. Что им известно о тебе? Ничего хорошего в этом быть не могло. Но ты сказал: мы попробуем жить нормально. Сходил к профессору, который принял отдел в клинике. Он был рад, что ты остался в живых. Я тогда промолчала, но при случае ввернула:
— Как же ты расхваливаешь своего профессора, ведь он еврей.
Ты усмехнулся:
— Тебе не приходилось слышать, что у каждого антисемита есть свой любимый еврей?
Я вполне разделяла твой юмор.
Странно было видеть на дверях нашей квартиры две таблички рядом: «Портной Иосиф Круп» и «А. В. Кожецы». Кем я была, стоя впервые около этих дверей, и кем стала теперь, спустя год? Конечно, это два разных человека. Преемственность в моей личности обеспечивало чувство, которое я испытывала к тебе и Михалу. Оно было своего рода документом, удостоверением моей личности. После войны я решила вернуть свою настоящую фамилию, но в результате нашего ночного разговора поняла, что должна буду оставить все как есть, может быть, даже навсегда. Во всяком случае, до тех пор, пока мы будем вместе. А это «без тебя» означало также что-то вроде «без меня». Значит, называться Кристиной Хелинской я как бы приговорена. Ты спросил, что с моей семьей. Не моргнув глазом ответила, что моих родителей нет в живых, а я была у них единственным ребенком. С более далекой родней мы не поддерживали контактов. Ты почему-то сразу поверил. Но как объясняться с теми, кто будет выдавать мне новые документы? Они могут задать более трудные вопросы. Я боялась этого, но все прошло очень гладко. Я получила удостоверение личности, предъявив метрики той Хелинской. Не знаю, принадлежала ли кому-то в действительности эта фамилия. В телефонной книжке нашла таких несколько, была даже с именем Кристина. Я всегда могла сказать, что я одна из Хелинских. Тем не менее тезка меня испугала, а вдруг это ее метрика… Как-то я позвонила и, представившись вымышленным именем, попросила Кристину Хелинскую.
— Я у телефона, — раздалось в ответ.
Хотелось сразу бросить трубку, но я все же пересилила себя.
— Извините, ваших родителей зовут Целина и Вацлав? — спросила я, стараясь говорить спокойно.
— А в чем дело? — не очень вежливо поинтересовалась женщина.
Я, однако, пошла дальше:
— Видите ли, в чем… я ищу Кристину Хелинскую, дочь Целины и Вацлава.
— Вы ошиблись, — ответили мне и бросили трубку.
