Ирина Степановская - Реанимация чувств
Может быть, так сошлись звезды на небе, а может, просто у нее наступил физиологический период гормонального всплеска – это дело богов и физиологов. Валентина же Николаевна забыла про все на свете, и физиологию и анатомию, вместе взятые, и не могла оторваться от серых спокойных глаз незнакомца. Удивительно: в магазине она ему в глаза не глядела, поэтому лица его не запомнила, а здесь узнала только по куртке и по газете. Не возьми он с собой газету, возможно, любовь обошла бы Тину стороной. Но газета оказалась на сцене и была уже прочитана с первой страницы до последней.
Потрясение Валентины Николаевны было так сильно, что она даже не почувствовала, как заведующий патологоанатомическим отделением, а по совместительству судебно-медицинский эксперт Михаил Борисович Ризкин – которого вся больница звала просто Мишка и Старый Черт, хотя годами Михаил Борисович был вовсе не стар, – настойчиво обнимает ее за талию. Она машинально смахнула его руку, как прогнала бы прочь надоевшее насекомое, и, вдруг опомнившись и покраснев до корней волос, оторвала наконец взгляд от глаз незнакомца и, быстро оттолкнув Мишку, направилась к выходу.
– Нехорошо отодвигать в сторону старых друзей! – визгливо прокричал ей Старый Черт, но его голоса она не услышала. До ее сознания долетел только голос главного врача.
– Задержитесь на минутку, Валентина Николаевна! – Главный торопился сквозь толпу к выходу.
Тина остановилась у дверей и еле перевела дух.
Разноголосая толпа в белых халатах катилась мимо нее по коридору. До Валентины Николаевны доносились обрывки разговоров: и знакомые медицинские термины, и разговоры о мужьях, о детях, о покупках, о мерзкой погоде и о том, что в этом году совершенно не было «бабьего лета». Наконец главный врач смог протиснуть свое грузное тело через узкую входную дверь, как всегда открытую только на одну створку, и взять Тину под руку.
– Вы мне нужны, Валентина Николаевна, – сказал он. – Я хочу вас познакомить со своим институтским товарищем. – Он поискал кого-то глазами в толпе. – У него к вам дело как к анестезиологу и реаниматологу. Вот, рекомендую!
Тина отступила на два шага назад. Сердце ее забилось. Чутьем она поняла, кого сейчас подведет к ней главный врач. Толпа из дверей схлынула; неспешной легкой походкой, присущей людям астенического телосложения, к ним, улыбаясь, подходил магазинный любитель обнаженной натуры.
«Черт! – подумала Валентина Николаевна. – Сейчас надо будет руку пожимать, а у меня даже ногти не накрашены!»
– Владимир Сергеевич Азарцев, прекрасный хирург! – сказал Валентине Николаевне главный врач. – А это… – Он повернулся к товарищу.
– Я наконец вас узнал! – радостно улыбаясь, сказал Тине Азарцев. – Увидел вас в магазине и понял, что уже видел где-то раньше, просто не смог сразу вспомнить. Вы – «Аве, Мария»! Ведь правильно?
– Да… – растерянно сказала Тина. Этого она никак не ожидала. – Но, извините, я вас… Мне кажется, мы не были знакомы…
Главный врач тоже удивился. Он с некоторым недоумением смотрел то на одного, то на другого.
– Вот, оказывается, какие ты здесь собрал кадры! – все так же радостно сказал ему Владимир Сергеевич. – Да весь институт в те годы знал твою дорогую заведующую реанимацией. «Аве, Мария»! Ее тогда все в институте так звали!
– Но я не знал… – растерянно пожал плечами главный врач.
– А должен звезд узнавать в лицо! – рассмеялся Азарцев. – Ты потому только не знал, что мы с тобой в другом институте учились и года на три раньше закончили. А я к ним попал как-то раз на институтский вечер по приглашению. Меня знакомая девушка пригласила. В начале вечера, как водится, была торжественная часть и концерт. И вот, представляешь, открывается занавес, в три ряда стоит институтский хор, весь черно-белый. Вдруг из боковой кулисы выходит девушка в серебристом платье и объявляет: «Шуберт. „Аве, Мария“. А капелла».
И хор начинает тихонечко гудеть, создавая фон. А девушка становится впереди, складывает руки у пояса, тихонько набирает полную грудь воздуха и начинает: «А-а-а-а-ве-е-е», – тут ее голос крепнет, перекрывая хор тысячу раз. Потом стихает – и «Мария» выходит с переливом так нежно, что зал замирает! Я помню этот концерт как сейчас. Я еще спросил потом у своей подружки, кто это так чудесно поет. А она мне сказала: «Да это же Тинка Толмачёва, со второго курса лечебного факультета. Ее каким-то образом вычислили – что она музыкальное училище окончила по классу вокала, и теперь всегда первым номером на концерты ставят, пока начальство в зале сидит. Чтобы показать, какой в институте замечательный хор». А я еще спросил тогда: «Так зачем она с таким удивительным голосом в медицинский институт поступила? Ей надо было в консерваторию идти». А та девчонка даже заревновала и говорит: «Отстань от меня, откуда я знаю! Тинка – ужасная воображала. Она и в комсомоле, она и в студенческом самоуправлении. Ее теперь все так и зовут „Аве, Мария“!»
– Вот так-то, дорогой товарищ, – повернулся Азарцев к главному врачу, – какие вы, оказывается, кадры от общественности прячете! И если бы не ваш скромный друг, никогда бы вы об этом не узнали!
Главный врач крякнул и приобнял Валентину Николаевну.
– А что стало потом с вашей подругой? – спросила она.
– Я потом на ней женился, – спокойно ответил Азарцев.
– А-а-а, – протянула Тина. – Понятно.
– Валентина Николаевна у меня такой ценный товарищ, – сказал главный врач, – что даже если бы у нее вообще никакого голоса не было, она все равно была бы в нашем коллективе незаменима.
Тина замолчала. Она стояла, смотрела на главного врача, на Азарцева и никак не могла избавиться от комка в горле. Ее глаза были раскрыты, но она уже никого не видела. Тина снова стояла в серебряном платье на краю пыльной институтской сцены впереди студенческого хора и не пела, а источала звуки всем существом. И это не голосовые складки, не легкие, не диафрагма продуцировали звук. Это страдала ее душа, оплакивая свой приговор.
«Голос природный имеется, но он совершенно не обработан. Девушка бесперспективна».
Два года она поступала в консерваторию. В памяти всплыли сухие лица, равнодушные голоса. «Вам обязательно нужно заниматься с педагогом. Брать частные уроки». Уроки и Лена. Хрупкое тело на одной из двух одинаковых постелей в их девичьей комнатке. Постоянные сиделки, лекарства, массаж. Нет. Она не будет брать частные уроки. Она будет поступать в медицинский. Она помнит благодарные мамины глаза после того, как она объявила о своем решении. К черту консерваторию! Она ведь может петь и в медицинском. Будет врачом – и будет петь. На концертах, впереди хора. «Шуберт. „Аве, Мария“. А капелла». Переливы голоса вверх – вниз. Вверх – прыжок в небеса, вниз – с моста в темную воду. И слезы. По щекам – никогда. Только вовнутрь. Через слезоносовой канал. А лучше – без слез. Они нарушают дыхание, портится голос.
