Измена. Не фригидная жена (СИ) - Маис Алиса
Дамир едва не рычит.
– Не смей так говорить, – вкрадчиво велит он.
– Как будет угодно! Я единственный, кто тебе скажет правду…
– Не надо.
– К черту. Бессмысленный разговор. От и до бессмысленный. С меня достаточно.
На том все и заканчивается.
Как будто кто-то выключает свет в комнате.
Дамир привык к такому, но все равно чувствует себя немного оглушенным, когда брат разводит руками и спешно уходит в гостевую спальню. Он смотрит на кухню, на автомате убирает тарелки и немного приходит в себя. После вечера с братом он чувствует себя еще хуже, чем до него.
***
Мама хватается за сердце и велит принести ей капли после первой же моей фразы. Я знаю, что иногда мама переигрывает, перетягивает на себя одеяло всеобщего внимания, хотя развод – это вовсе не ее трагедия и драма.
Я возвращаюсь с ней на кухню, отставая на шаг.
Мама садится на стул и продолжает обмахиваться рукой.
Я даю ей стакан воды и сердечные капли. Стою и молчу, пока она не заканчивает их считать. Проходит секунд тридцать.
Мама поднимает глаза, но в них нет ни капли теплоты или понимания. Так мама смотрела на меня в детстве, если я роняла на пол посуду или обрисовывала обои, так она отчитывала меня в юности, если учитель замечал проблемы с уроками.
Я боюсь, что из разговора ничего толкового не получится.
Мама, словно стремясь доказать мне это прямо сейчас, спрашивает:
– Что ты наделала?! – она щурится.
Ко мне возвращается то гадкое ощущение предательства от самого близкого. Именно так я чувствовала себя, глядя на абсолютно отчужденного от меня Дамира, который поднимался с постели.
– Мам, – во мне тоже что-то сжимается, – он изменил мне и…
– И что? – она повышает голос, загоняя меня в угол этими неожиданными эмоциями. – Покажи мне мужчину, который ни разу не изменял жене. Покажи, я хотя бы посмотрю на него, краснокнижный экземпляр, – она невесело хмыкает и поднимается.
– Мам, я…
– Садись, садись, говорю, – она берет меня за локоть и вынуждает устроиться за столом. – Дочка, – начинает она, – у всех случаются сложные дни. Я где-то читала, кстати, что как раз вот ваш срок совместной жизни – три года – это кризисный период. Его надо пережить вместе. Если бы у вас был ребенок, было бы, конечно, легче. Но, – она вздыхает, но так и не отпускает мою руку, – надо стараться лучше, понимаешь? Взять отпуск, заняться собой, расслабиться, и не отпускать от себя Дамира, чтобы почаще пробовали зачать, поняла меня?
– Мам, что ты несешь?!
– Так, – она хлопает ладонью. – Кто тебя научит уму-разуму, если не я? Подружки эти твои, которые сами ходят незамужние?
– Мам, Дамир предложил развод, не я.
Я специально утаиваю все остальное. Смотрю на маму и думаю, как я могла быть такой глупой и надеяться, что мать встанет на мою сторону? Если бы я проговорилась про ребенка, то она бы в следующую секунду сорвалась бы звонить Дамиру в надежде, что он вернется.
Я здесь, кажется, одна думаю про малыша и про его будущее…
– Дамир просто на эмоциях сказал, ясно? Ты должна поговорить с ним!
– Не должна, хватит! Все кончено…
– Дура! – сокрушается мать. – Ты хоть знаешь, как тебе повезло встретить такого, как он? Богатого, красивого, обходительного. Да он же пылинки с тебя сдувал три года! Ты послушай мать, значит, чего-то ему не хватало с тобой! Но это можно исправить! Понимаешь?
Во мне копится злость – словно невидимый метан, который вспыхивает от искры. Я злюсь, зная, что если позволю себе перестать, то расстроюсь, расплачусь и позволю маме убедить меня, что я никто… Без Дамира, без мужа, просто никто.
– Он хочет развестись, и я сказала, что дам ему развод. Все.
– Вам нужно остыть, – мама как будто не слышит меня.
Впрочем, и я сейчас ощущаю себя словно наедине с незнакомым человеком.
Внешне мама все та же, я чувствую нотки шампуня, которым обычно пахнут ее волосы, вижу на запястье резинку (она цепляет ее на руку, чтобы в случае чего быстро собрать волосы в пучок). Даже ногти у нее накрашены в любимый розовый оттенок. Но между нами непробиваемая стена. Как так получилось, что Карина понимает меня лучше? У меня сжимается горло, но не от обиды на Дамира или на судьбу, я готова заплакать из-за мамы.
Из-за ее холодности и безразличности.
– Бывает, бывает, что сложно и обидно… Но ты думаешь, за семью не нужно бороться? Можно просто психовать и уходить как пятиклашка? Дочка, если бы я ставила свою гордость выше семьи, то у тебя не было бы отца с шести лет!
– Что?
– Именно то, что ты подумала. Если я тебе не рассказывала про измены твоего папочки, это не значит, что их не было, – в голосе мамы появляются нотки удовлетворения. И несмотря на весь шок, ужас и пустоту, которую я ощущаю, я не могу не злиться на нее, что обрушила на меня правду в такой момент.
Решила использовать измены отца, чтобы убедить, будто это нормально?!
– С меня хватит, я иду спать, – говорю я, хотя еще нет даже семи.
Но если бы моя мама хотя бы когда-то считалась с моими желаниями. Нет.
Она идет за мной, продолжает сыпать соль на рану, вспоминая свои обиды на отца.
И каждый раз она настаивает – если бы ушла от отца, то у меня не было бы семьи. Через пять минут (а, может, спустя вечность) я сажусь на заправленную кровать, которая пахнет свежестью, и сдаюсь. Из глаз градом начинают катиться слезы, а перед глазами встает образ малыша – почему-то сейчас я вижу девочку – и его недовольного личика. «Так ты ушла от папы и теперь у меня нет папы?» – спрашивает воображаемый ребенок. Я утираю слезы, но не могу остановиться.
Глава 11
Проходит не менее двух часов взаимного молчания, прежде чем Дамир решается поговорить с братом. Он берет в охапку две банки прохладного пива и стучит тихонько в гостевую комнату. Думает про себя: если брат спит, так тому и быть.
Но на его стук сразу же отзываются…
Дамир толкает дверь и с удивлением видит брата ни разу не сонным.
– Часовые пояса, – поясняет он и снимает наушники.
Перед Тимуром на кровати лежит планшет, на котором он смотрит какой-то сериал. Брат поджал под себя колени и наклонился к экрану, чтобы выключить сериал. Дамир садится с другой стороны по-турецки и передает брату банку пива.
Их окружает почти полная тьма, но так даже легче рассказывать…
– Как раньше, да? – усмехается Тимур.
Дамир невольно вспоминает, как несколько раз в год они стабильно проносили в комнату контрабанду (сладости, позже журналы для взрослых, а затем и алкоголь в маленьких плоских упаковках), запирались в комнате Тимура и занимались «запрещенными вещами». После таких вечеров Тимур ходил довольный собой, а Дамира терзали сомнения, мол, может быть, отец прав, что запрещал им курить или пить, а они не понимали…
Дамир за последние две недели часто вспоминал отца, стараясь найти поворотный момент, после которого все пошло не туда. Но постепенно приходил к безутешному выводу: не было никакого поворотного момента, Дамир раз за разом делал выбор в пользу своего отца, и так пришел к развалу уже своей семьи.
Он, наверное, всегда знал, что быть одновременно сыном своего отца и отцом собственного сына – не получится.
– Я облажался, Тим, – говорит Дамир, срывается, закрывая лицо руками. – Я так облажался с Виталиной… Слов нет.
Но слова находятся.
Дальше они выходят из него почти потоком. Даже если бы захотел, наверное, не смог остановиться. Оно копилось с самого первого дня шесть месяцев назад, когда отец позвал Дамира к себе и заявил, что «так продолжаться не может».
Он указал Дамиру на неспособность Виталины «произвести потомство». Он так и сказал – потомство. Отец заявил, что Дамир не сможет и дальше работать в фирме, если останется с Виталиной, если не позаботится о том, чтобы в семье «родился продолжатель рода» Сергеевых.
