Дмитрий Басаргин - Море, солнце и…
— Адьёс! — Федор протянул руку Виктору, второй держа под мышкой сакс.
— Адиос! — Виктор пожал протянутую руку.
И они разошлись. Один — кренясь под ветром, с саксом под мышкой, что почти в его рост. И второй — взвалив рюкзак на плечи, с гитарным футляром в руке. Разошлись, скорее всего, навсегда. Но сегодня они сыграли вместе. Вместе с ветром, штормом и чайками. Поэтому нет у них сожаления, а есть эйфория. Такова, знаете ли, сила искусства.
* * *Виктор брел домой, пытаясь обходить мутные потоки, что текли ему навстречу с гор. Промокая все больше, хотя казалось бы — куда еще? Хорошо хоть рюкзак и чехол гитарный не промокают, сам проклеивал швы. Да и вообще, ерунда это все — дождь, шторм. Завтра утром — в Симферополь, оттуда — первым поездом в Россию. Лето за границей кончилось. Надо же… Внезапные мысли пронзают, таково их свойство. «Вот я стою здесь, на Крымской земле, завтра с грустью уезжаю в Россию. А прадед уезжал из России, тоже с Крымской земли, тоже с грустью. Только моя грусть временна, а его была навсегда. На-всег-да… Какое противное слово. О чем, бишь, я? Да-а… Ерунда это все. Вот что-то есть… Что-то, что не ерунда…»
Маленькая фигурка отделилась от забора, забора его дома. Самое интересное, что в этом не было неожиданности — он в глубине души, в самой сокровенной глубине, знал… Но все равно остановился, прямо посреди улицы, весь мокрый до нитки. И дождь, и эти грязные сумерки с ветром, все куда-то отдалилось, все стало не важно. Нина подошла к нему, тоже промокшая, в том самом темном платье с открытыми плечами, в котором танцевала для него. Он заметил платье только потому, что в нем трудно было ходить, оно облепило ноги. Заметил краем глаза.
— Ты жив, — скорее вопрос, чем утверждение.
— Что со мной случится, — какие огромные у нее, оказывается, глаза. Каждый раз смотрю, каждый раз удивляюсь.
Огромные, черные, как ночь, глаза.
— Я молилась за тебя, — она стояла совсем близко, сделал движение рукой, будто хотела коснуться его, но остановила себя. — Пахло смертью… я… я не знала, что делать… как помочь… помолилась — стало легче. Я поняла, что все будет хорошо с тобой.
— Я тоже молился, — признался он. — Было страшно.
— Ты не упал? — ее глаза стали тревожными. Она опять сделал движение рукой — коснуться — и опять остановила себя.
— Нет, — странное состояние овладело им. Наверное, сродни шизофрении, или, как минимум, раздвоению личности. Он смотрел на Нину и думал: «Господи, прости, что поминаю всуе, Господи, как счастлив тот, кого эта девчонка так любит. Да, она ведь любит первой чистой, чуть глупой, но такой… светлой любовью. Так любят, наверное, только дети. И девочки-подростки».
В ее глазах проснулось тихое счастье.
— Ты… ты славная, — он вдруг, неожиданно для себя, шагнул к ней, взял за плечи и осторожно поцеловал в лоб. Ее волосы все еще пахли солнцем.
— Ты очень славная. Уже поздно, мать волнуется, наверное. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Нет, — она отпрянула от него. Кровь бросилась ей в лицо. — Я сама дойду. Пока.
Она быстро пошла, быстро — насколько позволяло платье, пошла под гору. Сделал три шага, остановилась, повернулась к нему.
— Ты странный. Я буду думать о тебе.
Она уходит.
Может, мы слишком злоупотребляем этой фразой, может, она с каждым разом все больше теряет свой трагический смысл, но…
Она ушла.
Понимаю, понимаю! Читатель-скептик и читатель-циник скажут, что никакой тут нет логики, что все это пасторально и вычурно. И уж в наше-то просвещенное время все должно было кончится, как минимум, жаркой постельной сценой в его бунгало. «…Его слабо загорелая кожа странно перетекала в ее смуглую…» и тому подобные пошлости. А потом утром, с первым автобусом, они бегут от братьев-абреков, возможно, те настигают их на своем «Опеле» в горах… Эх, вот это зажигательный сюжет!
Я отвечу одной фразой. Есть же элементарная порядочность. Есть, поверьте. В конце концов и набоковский Гумберт мог остаться для Лолиты чистой и недосягаемой первой любовью. Но предпочел стать Гумбертом. Имя нарицательное. А сюжет мой и не претендовал никогда на зажигательность. Вот так.
Ах, как приятно наблюдать
Цветенье юности несмелой.
Чуть глупой, чуть оторопелой…
Чудной цветок, ни дать ни взять.
Но бойтесь вы его сорвать.
Как хочется ей посвящать
Стихи, сонеты и романсы,
Черты прекрасные Констанции
В ней узнавать и воспевать…
Но бойтесь вы его сорвать!
А утром он уезжал. Уезжал, почти не испытывая сожаления — это было первое дождливое утро за весь почти что месяц его жизни на юге. Таким юг не привлекал. Все сырое, будто насквозь пропитано тончайшей пеленой дождя. Откуда-то ветром доносит гул — шторм вошел в силу. Яростное море обрушивает на берег тонны воды. Снова и снова. Нет, это не Рио-де-Жанейро. Хотя, кто знает, может, и в Рио бывают плохие времена? И шторма?
Промозгло и сыро.
Он собрал свой нехитрый скарб, все влезло в рюкзак вместе с «комбиком». Куртку-джинсовку одел на себя. Надел и ни разу здесь ненадеванные джинсы. Надо же, пригодились!
Попрощался с соседями. Все они приехали позже него и еще не верили в то, что шторма — надолго. Все они хотели использовать свой шанс на отдых и поэтому оставались. В этом насквозь пропитанном влагой селении у беснующегося моря.
— Ну, будете у нас на Колыме… — Виктор по очереди пожал руки всей мужской половине, включая Гошу и Кирилла.
— Типун те на язык, — Сергей, отец Гошки «косит» под мелкоуголовного типа. Оттого и «зэчку» носит, хотя безобиден, в общем-то.
— Счастливо, — Света, мать Кирилла, тепло посмотрела на Виктора. В глубине души тот подозревал, что на его кандидатуру были какие-то планы у этой еще совсем молодой и цветущей женщины. Одна беда — жил он под боком. А это — минус.
Но шутки в сторону. Ну хоть тресни, никакого сожаления. Может быть, оно придет позже, а сейчас… Надо уходить вовремя. Шторма идут.
Он шагает по улице. Не к набережной, куда всегда ходил купаться, не к своему бару — короткой дорогой через бывший санаторий. Идет вверх, в гору, где на отшибе, почти за чертой города, стоит автостанция. Водяная пыль даже пахнет иначе — вода-то пресная, а у моря — соленый запах. Он прошел рынок.
Откуда-то из близлежащего кафе вырвалась вдруг уже подустаревшая песня «Ленинграда». Хотя, это в России она устаревшая. А здесь — хит сезона.
Доктор, доктор, выпиши таблетку,
Дай таблетку от любви.
Понимаешь, не могу я жить без Светки,
Хоть мне сердце с корнем рви!
Хриплый голос Шнура надрывался, ревел из динамика. И ведь издевался, гад, по обыкновению. Вот так — всю жизнь, хочется чего-то высокого, а есть только эта убогость. Как хмурым утром в студенческой общаге после попойки. Сквозь выбитые окна гуляет ветер, трезвые собирают осколки/обломки, и орет благим матом магнитофон. И жить не хочется.
