Вирджиния Эндрюс - Долгая ночь
– Да она все время плачет в школе, то по одной, то по другой причине, – соврала Эмили, – и мне каждый раз приходится краснеть за нее.
– Нет, это неправда!
– Это – правда. Мисс Уолкер много раз говорила мне о тебе.
– Ты врешь! – закричала я.
Папа снова хлопнул ладонями по столу, да так сильно, что крышка масленки подпрыгнула и со звоном упала на стол. Все замерли, враз онемев, а я затаила дыхание. Затем папа вытянул руку и указал на меня пальцем.
– Отведите этого ребенка наверх, и пусть она остается там до тех пор, пока не будет готова сидеть с нами за столом и вести себя прилично! – приказал папа.
Его темные глаза стали огромными от ярости, а его густые усы гневно топорщились.
– Я много работал весь день и с нетерпением ждал спокойного отдыха за обедом.
– Хорошо, Джед. Не расстраивай себя еще больше. Идем, Лилиан, дорогая, – сказала мама, беря меня за руку. Она вывела меня из столовой. Оглянувшись, я увидела, как довольная улыбка пробежала по губам Эмили. Мама повела меня наверх в мою комнату. Мои плечи вздрагивали от тихого рыдания.
– Приляг ненадолго, Лилиан, дорогая, – сказала мама, укладывая меня в кровать. – Ты слишком расстроена, чтобы обедать вместе с нами. Я пошлю Лоуэлу, и она принесет тебе что-нибудь поесть и теплого молока, хорошо, дорогая?
– Мама, – печально проговорила я, – Эмили утопила Пушинку. Я знаю, она сделала это.
– О, нет, дорогая. Эмили не способна совершить что-либо подобное. Не говори таких вещей, особенно в присутствии Капитана. Пообещай, что не будешь, – попросила она.
– Но, мама…
– Пожалуйста, Лилиан, пообещай, – умоляла она. Я кивнула. Теперь я поняла, что мама сделает все, чтобы избежать неприятностей. Вообще, если она с ними сталкивалась, то просто не обращала внимания на реальность, даже если это было у нее под самым носом. Она погружалась в чтение книг или предавалась пустой болтовне. Мама смеялась над реальностью и отбрасывала ее от себя прочь взмахом волшебной палочки.
– Вот и хорошо, дорогая. А теперь ты поешь и пораньше ляжешь спать, хорошо? Утро вечера мудренее, так всегда бывает, – пообещала она. – Тебе помочь лечь в постель?
– Нет, мама.
– Лоуэла поднимется к тебе немного погодя, – напомнила она и вышла, оставив меня сидеть на кровати. Я глубоко вздохнула, затем встала и подошла к окну, выходящему на тот самый пруд. Бедная Пушинка, думала я. Она не сделала ничего плохого. Ей не повезло уже тем, что она родилась здесь, в Мидоуз. Может, и мое несчастье в том, что меня сюда привезли. Может, это было мое наказание, мое проклятье за смерть моей настоящей мамы, думала я. Эти мысли так меня опустошили, что каждый удар моего маленького сердца эхом разносился по всему телу. Как же мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня выслушал.
Неожиданно мне пришла идея, я тихо вышла из комнаты и на цыпочках пошла вниз по коридору в одну из комнат, где мама хранила свои личные вещи в бесчисленных чемоданах и коробках. Я была там раньше и все исследовала. В одном небольшом металлическом сундучке, обвешанном ремнями, у мамы хранились некоторые вещи ее матери: украшения, шали, гребешки.
Под кипой старого кружевного белья лежали старые фотографии. Среди них мама хранила единственные фотографии своей сестры Виолетт, моей настоящей матери. Мама хотела похоронить все следы печали, все, что могло причинить ей несчастье. Становясь старше, я убеждалась, что она руководствуется единственным девизом: «С глаз – долой, из сердца – вон».
Я зажгла керосиновую лампу и поставила ее рядом с собой на пол перед старым сундуком. Затем медленно открыла его и вытащила из-под белья небольшую пачку фотографий. Одна из фотографий была в рамочке. Это была Виолетт. Я как-то мельком уже видела ее. Но теперь я положила фотографию на колени и стала внимательно изучать лицо женщины, которая когда-то была моей мамой. Нежность в глазах, мягкая улыбка. У Виолетт было лицо прекрасной куклы, ее совершенные черты были миниатюрны. Я разглядывала эту уже слегка выцветшую фотографию, и мне казалось, что Виолетт тоже смотрит на меня, как-будто улыбается мне, и глаза излучают тепло, успокаивая меня. Я дотрагивалась до ее рта, щек, волос и произносила слова, которые давно хотели сорваться с моих губ:
– Мама, – проговорила я, прижав к себе фотографию. – Прости меня. Я не хотела, чтобы ты умерла.
Конечно, улыбка никогда не покинет ее губы, это же была просто фотография, но в глубине души я надеялась, что она скажет:
– Ты не виновата, дорогая, и я все еще здесь, с тобой.
Я положила фотографию на колени и начала перебирать остальные снимки, пока не наткнулась на одну, где мама была вместе с каким-то молодым человеком. Он был высокий, широкоплечий, с красивой улыбкой и темными усами. Рядом с ним моя мама выглядела много моложе, и было видно, что они счастливы.
Вот они, мои настоящие родители, думала я. Если бы они были живы, я не была бы так несчастна. Я была уверена, что моя настоящая мама пожалела бы меня и Евгению. Она бы заботилась и утешала меня. И в этот момент я что-то почувствовала, и потом это чувство, все более усиливаясь, уже не покидало меня: я чувствовала, как много я потеряла, когда жестокая судьба одним махом забрала моих родителей, даже не дав мне услышать их голоса.
В воображении я слышала их голоса, тихие и удаленные, но любящие. Слезы покатились по моим щекам и капали на колени. Мое маленькое сердце разрывалось от печали. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как в этот момент. Не успела я просмотреть все остальные фотографии, как услышала, что меня зовет Лоуэла. Я быстро положила все на место в сундучок, потушила лампу и заторопилась к себе в комнату. Но теперь я знала, что если еще когда-нибудь я почувствую себя так же ужасно, я вернусь сюда, в эту комнату, возьму фотографии и буду разговаривать с моими настоящими родителями, они будут со мной и выслушают меня.
– Где ты, дорогая? – спросила Лоуэла. На столе уже стоял поднос с едой.
– Здесь, – быстро сказала я.
Теперь у меня есть тайна, которую я не могу доверить никому: ни Лоуэле, ни даже Евгении. Я не хотела, чтобы она знала, что мы с ней не родные сестры.
– Ну, теперь поешь чего-нибудь, дорогая, – улыбнулась Лоуэла. – И ты почувствуешь себя немного лучше. Ничто так не согревает тело и душу как желудок полный еды, – добавила она. Лоуэла была права, и кроме того, я снова захотела есть и была рада, что она принесла кусок своего яблочного пирога на десерт. Наконец-то я могу поесть, не видя лица Эмили, думала я, и была благодарна судьбе за эту маленькую услугу.
На следующий день Генри сказал мне, что устроил для Пушинки похороны по-христиански.
– По воле Всемилостивого Господа во всем живущем на Земле есть немного его самого, – проговорил он. Генри привел меня к могиле Пушинки, над которой виднелась маленькая табличка с надписью: «Пушинка».
