Салли Боумен - Отвергнутый дар
– Мсье де Шавиньи, прошу вас… – Гравелье сложил в мольбе потные ладони. – У меня семья. Четверо детей. Совсем малыши. Старшему всего одиннадцать…
И снова наступило молчание. Всего на миг, на один блаженнейший миг Гравелье показалось, что он его тронул. Когда он сказал о детях, в глазах вершителя за письменным столом промелькнуло какое-то чувство. Но он тут же решительным жестом закрыл папку.
– За дверями вас ждут два должностных лица – представитель налогового управления и инспектор префектуры Иль-де-ла-Сите. Вас возьмут под арест. Всего хорошего.
Гравелье с трудом дошел до дверей и обернулся.
Гнев, страх и ненависть поднялись в нем и перехватили дыхание. Он посмотрел на безукоризненный костюм, на безукоризненно равнодушный лик, глянул в холодные глаза.
– Будьте вы прокляты, – произнес он прерывающимся голосом. – Двадцать два года. Чтоб вы горели в адском пламени.
Дверь закрылась. Эдуард де Шавиньи застыл в кресле. Он сидел, глядя на буйство черных и алых красок в сердцевине холста Джексона Поллока. Усмехнулся горькой усмешкой и отодвинул белую папку. Он уже горел в аду, так что Жерару Гравелье и ему подобным можно было не тратиться на проклятия.
Жестокость в нем была заложена. Ранее он ее сдерживал, теперь же дал ход. Предательство, увертки, неумение – раньше он пытался все это исправить; теперь же карал. Все его указания надлежало исполнять неукоснительно – и с опережением. Справлявшиеся с этим процветали; не справлявшиеся шли в расход. Те же, кто пробовал вести с ним двойную игру – а таких становилось все меньше, – быстро начинали в этом раскаиваться.
В Швейцарии, например, был один ювелир, который много лет неплохо зарабатывал на том, что, нагло копируя стиль де Шавиньи и используя драгметаллы низкой пробы и дешевый рабочий труд, выдавал свои изделия за оригиналы де Шавиньи и распространял через хорошо законспирированную сеть торговцев-теневиков. В один прекрасный день его старый банк предложил ему кредит на расширение производства и оборудование дополнительных мастерских. Ювелир воспрянул духом и принялся вкладывать деньги. Но когда он по уши залез в долги, его банк, входивший среди многих других в банковское объединение «Креди Суисс», одно из обслуживающих де Шавиньи в Швейцарии, внезапно затребовал погашения кредитов. Ювелир, понятно, не смог заплатить и попросил отсрочки. Ему было отказано, и он обанкротился.
Лондонское рекламное агентство, управлявшее счетами де Шавиньи и ответственное за популярность ювелирных изделий и вин де Шавиньи в Великобритании, на двенадцать часов задержало очередную презентацию – вещь довольно распространенная. В тот же день агентство потеряло кредит, а через шесть недель его самые нахрапистые конкуренты запустили новую рекламную кампанию изделий де Шавиньи, и не на рекламных щитах, а на страницах всех ведущих журналов.
– Как он умудрился? Как этот сукин сын сумел уложиться в такие короткие сроки? – Главный художник завистливо разглядывал яркий разворот в «Харперз базар»; он сразу понял, что разворот схлопочет все мыслимые призы.
– Не знаю, – ответил коммерческий директор. – Но пора бы тебе перестать чесать задницу. Еще шесть крупных рекламодателей только что отказались от наших услуг.
Через полгода агентство перешло в собственность удачливых конкурентов, а еще через два месяца и те и другие были поглощены «Де Шавиньи (Реклама)» – новой компанией, зарегистрированной на Балеарских островах, но с представительствами в Лондоне, Париже, Цюрихе, Милане и Нью-Йорке и учрежденной с единственной целью – проталкивать на мировой рынок товары де Шавиньи и вкладывать капиталы во все, от стали до гостиниц и земель. Президентом компании, ее директором-распорядителем и держателем контрольного пакета акций стал Эдуард де Шавиньи.
Его мать и брат убедились, что жесткость, прорезавшаяся в характере Эдуарда, распространяется и на них.
В январе 1956 года Жан-Поль совершил один из своих редких наездов в Париж, на сей раз с целью уговорить Эдуарда – нет, не уговорить, напоминал он себе, а приказать! – кто из них, в конце концов, барон де Шавиньи? – приобрести в Алжире новые виноградники, а также плантации олив и строевого леса.
– Этот кретин Оливье де Курсель распродает все. Подчистую. У него нервы пошаливают. Перетрухал. При первых признаках волнений готов рвать когти. Эдуард, у него двадцать пять тысяч гектаров олив, какие дают один из лучших сортов масла во всем районе. Тридцать тысяч строевого леса. Виноградники – чуть меньше тысячи, но на каких землях! И все это он отдает за гроши, потому что спешит сбыть с рук. Мы с ним приятели, я сказал, что сделка, считай, состоялась.
– Напрасно сказал, – заметил брат, постукивая по столешнице платиновой ручкой.
– Почему? – ошарашенно воззрился на него Жан-Поль. – Ты хочешь сказать, возникнут сложности? Откуда? Я просмотрел последние отчеты, что ты присылал, сводки доходов. Я, конечно, не очень разбираюсь в финансах, но даже мне понятно, что деньги есть.
– Вопрос не в деньгах. Как ты думаешь, почему он стремится продать? Да еще по таким явно заниженным ценам?
– Я же говорю, у него нервишки пошаливают. При том политическом положении, которое сейчас там сложилось, ясное дело, ощущается легкая неустойчивость.
– Значительная неустойчивость.
– Господи, не вечно же она продлится! Французское правительство ее не потерпит, мы сами, черт возьми, не потерпим. Еще чуть-чуть беспорядков – и правительство направит войска. Они мигом наведут порядок. Проще простого. Ты не знаешь, что такое арабы, а я знаю. Они забастовки организовать не сумеют, не то что революцию. Все эти паникерские слухи – сплошная чушь.
– А если ты ошибаешься и они все-таки умудрятся устроить революцию… – с холодным сарказмом произнес Эдуард. – Ты не догадываешься, что будет в этом случае с землями, которые принадлежат французам?
– Вероятно, земли передадут новым владельцам. – В голосе Жан-Поля появились воинственные нотки. – Но это неважно. Говорю тебе, такого не может произойти – и не произойдет. Ради бога, Алжир ведь французская колония. Может, ты про это забыл?
– Ты следишь за развитием событий в Индокитае?
– Конечно, черт подери. Но то совсем другое дело.
– Мой ответ – нет.
Жан-Поль залился краской и растерянно уставился на брата. До него вдруг дошло, что он совершенно не знает Эдуарда как человека. Этот хладнокровный мужчина в черном костюме был для него незнакомцем.
– Послушай, братик, – он подался вперед, – я от тебя такого не ожидал. Я не понимаю. Ты себе восседаешь как сам господь бог, бросаешь «нет» и даже не снисходишь до объяснения причин.
