Наталия Миронина - Завтрак для Маленького принца
– Таня, а что здесь делает чернильница? – Я впервые в жизни обратился к ней по имени.
Она чуть пошевелилась в кресле и глухо сказала:
– Я делала уборку, когда он позвонил.
– Понятно. Брюки на выброс, на ноге синяк. На стуле надо менять обивку. – Я немного сгустил краски – чернила в этой древней хрустальной банке давно высохли.
Но Татьяна ничего не ответила.
– Тань, вставай. – Я еще раз попытался расшевелить Татьяну. – Давай поедим, я сегодня голодный целый день, а завтра столько репетиций!
– Разогреешь сам?
– Нет, не разогрею. Тань, покорми меня. Думаешь, я не ошарашен этим известием?
– Думаю, нет! – со злостью ответила Татьяна. – Ты знал, что твоя мать приезжала в Питер по нескольку раз в месяц!
– Да, я знал и даже встречался с ней. Но вряд ли это можно ставить мне в вину. И потом, я же не мог спрашивать, почему она это делает. А отец молчал…
– Зачем все это? Почему? Неужели нельзя было развестись тогда…
– Нельзя, Тань, тогда мать уехала к другому… – Я ударил наотмашь, но это был единственный способ ее расшевелить. И я не ошибся. Она наконец встала с кресла, вернее, вскочила и, повернувшись ко мне, закричала:
– Откуда вы все взялись на мою голову?!
Я не удивился злости. Я удивился лицу, которое увидел. Передо мной была почти старуха. Старуха сорока лет, которую второй раз бросил муж.
Глава четвертая
С отцом мы встречались в пирожковой, которая находилась на полпути от гаражей к дому. Это заведение мы оба очень любили. В меру чисто, в меру людно, но кофе с молоком и пирожки с тремя видами начинок исправляли все недочеты.
– Это – ливер, это не мясо! Но как же вкусно! – Отец повторял это каждый раз, когда мы туда заскакивали. Я больше всего любил там окрошку, которую делали летом, и жаренные в масле беляши. Тесто под языком скатывалось в мокроватый комок, масленая шкурка тянулась, а начинка брызгала мясным соком. Я даже не мог говорить от удовольствия. На этот раз от запаха пережаренного масла меня тошнило, словно барышню.
– Что ты хотел мне сказать? – спросил я отца, который сидел передо мной и как-то несчастно пил сиротский чай из стакана.
– Ну, ты же сам понимаешь…
– Я – ничего не понимаю. Вообще!
– Слушай, ну что делать, если так получилось все в этой жизни?! Да, сложно, не очень красиво, тяжело! Но никто не застрахован…
– Господи, пап, я не вижу своего места в этой мелодраме. А, согласись, для любого человека это важно? Важно его место в семье.
– Что ты имеешь в виду? Ты – мой сын! Тебя любит мать, к тебе прекрасно относится Татьяна. Вот это и есть твое место. Место человека, которого все любят.
Я слушал его и понимал, что мой собственный отец меня не слышит. Хотелось напомнить ему, как тяжело мне дался переезд к нему в дом семь лет назад. А до этого я переживал, что вижу его всего три раза в неделю. Мальчишкой я успокаивал мать, которая изводила себя угрызениями совести. А сейчас меня, взрослого, самостоятельного человека, ставили в крайне затруднительную ситуацию – я хотел жить отдельно, со своей девушкой, но именно я должен был взять на себя заботу о человеке, которому сейчас тяжелее всего. Глядя на отца, я раздражался от его, как мне казалось, нарочитого недоумения: «О чем вы говорите?! Что тут сложного?!»
– Пап, а что будет с Татьяной Николаевной? Что с ней будет? Как вы с мамой видите ее ситуацию?
– А какая у нее ситуация? – Отец пожал плечами, словно не понимая, о чем речь. – Она еще очень молодая женщина, одна не останется. Я, насколько смогу, буду помогать ей.
– Пап, поставлю вопрос иначе. Как ты думаешь, ей оставаться в этом доме, не имея никого близкого, легко будет?
– Саша, в этом трагедия любого «треугольника». Я понимаю, что ей – тяжело, но я твердо решил жить с твоей матерью. Сын, избавь меня от мелодрамы, я не хочу говорить, сколько я ждал твою мать.
– Что значит ждал? Она уехала, не дождавшись тебя, когда мне было тринадцать лет! Отец, почему ты не ушел от Татьяны, когда родился я?
– Боялся. Вульгарно трусил. Я не хотел детей. Не был готов уходить из семьи. Но когда ты родился…
– Ты ждал еще очень долго.
Я был бессилен. Я понимал, что это гремучая смесь страха, запоздалого раскаивания, нежелания вникать ни во что, кроме собственной любви, действительно сложной и болезненной. Я понимал, что отцом сейчас движет эгоизм влюбленного.
– Пап, а почему вы мне не сказали ничего? Вы же это все решили давно, а сделали почти тайком. Хоть мне могли бы сказать, – произнеся последнюю фразу, я понял, что сморозил глупость. Не могли они мне сказать, потому что все-таки жалели. Или боялись. Или опасались, что выдам их планы. Господи, да никто не скажет, как им надо было поступить в этой ситуации. Как ни поступи, все равно будет плохо. Ошибка, помноженная на ошибку, в результате дает только одну огромную проблему. Ее мы сейчас все и имеем.
– Ты должен быть рад за мать! – Отец попытался улыбнуться. – За меня! Пойми, если мы в таком возрасте решили быть вместе, то это не блажь, не каприз, не похоть! Мы прожили почти всю жизнь друг без друга и поняли, что не можем так. Я очень хочу, чтобы ты это осознал и принял!
– А у меня есть другой выход?! И потом, если ты хочешь со мной разговаривать, прекрати меня упрекать! Я не должен радоваться за вас! Вы оба умудрились запутать мою жизнь, запутать отношения с людьми, вы заставили меня жить в чужом доме, с чужим человеком! Это счастье, что твоя жена оказалась порядочной и доброй, это счастье, что она нашла время на мое воспитание и образование!
– Но я же…
– Ты – да! Ты много мне дал, многому научил, и я благодарен тебе за это. Я не могу тебе простить одного, что ты заставляешь меня расплачиваться за собственные ошибки. И так происходило с момента моего рождения.
– Мать очень переживает за тебя…
– Она за меня переживает всю жизнь. Не проще ли было не переживать, а быть рядом?!
– Ты жесток!
– Не более, чем вы семь лет тому назад!
Я замолчал, сам удивившись ситуации – редкий случай, когда воссоединение семьи не очень-то радовало. По моему мнению, лучше бы оставалось все как есть! Так нет ведь!
Я понимал, что не должен так разговаривать с отцом, но сдержаться не мог. Гневом я хотел облегчить себе понимание их поступков. Отец откинулся на спинку стула. По его лицу видно было, что он подавлен.
– Папа, а тебе не приходило в голову, что бы ты ни сделал, какой бы выбор ни совершил, как бы ни поступил, ты всегда будешь виноватым. Всегда будут несчастливые. Всегда кто-то из нас, близких тебе людей, будет на тебя в обиде?
Мы помолчали. Мне не было жаль отца. Ему было пятьдесят два года. Он мог наслаждаться жизнью, любимой профессией, он мог иметь счастливый дом. Вместо этого он оправдывается передо мной, мальчишкой, он боится Татьяны и ему стыдно перед ней. Похоже, в его душе не осталось места для благородного спокойствия, для достоинства, которое очень может пригодиться в оставшиеся годы, все это заменилось чувством вины и угрызениями совести. И только, наверное, мать его любит так, что предпочитает не замечать этих перемен. Я смотрел на отца и думал о том, что он, пятидесятидвухлетний, выглядит на сорок. Его жене всего сорок, она выглядит почти на шестьдесят. И, наверное, эта несправедливость по отношению к близкому мне человеку заставляла меня быть жестким.
