Маленькая для Шопена (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Потом будут долгие годы колонии, скитания по улице, голод…Но он практически о ней не вспомнит. Лишь однажды…встретит ее на вокзале. Полуслепую, лохматую. В рваной одежде, с какой-то дощечкой в руке и с протянутой рукой. Он положит в эту руку несколько купюр. Прикажет своим наблюдать. Потом похоронит ее по-человечески и забудет. Он навсегда забудет, как она выглядела, но никогда не забудет как она его не любила.

Глава 9

Он всегда оставлял вот этот болезненный осадок недопонимания и недосказанности, решал, когда прекратить разговор, оборвать, не дав договорить. Ему не важно, что вы думаете, что вы еще не все выразили. Он закончил. Ему дальше неинтересно.

И это очень сильно злило… но сейчас я предвкушала нашу встречу и с остервенением собирала сумку. Уже сидя в машине, я смотрела на окна, отъезжая от дома. Светлана, и правда, не спросила, куда мы едем. Она лишь смотрела вслед отъезжающей машине, и в этот момент мне стало ужасно ее жаль, но лишь на мгновения. Потому что, если все так плохо, она могла бы уйти от Барского. Освободить его от себя. Ведь надо быть совершенно слепой, чтобы не понимать – он уже давно не любит ее. Все кончено. Где гордость и где самоуважение?

Как легко говорить об этом, будучи восемнадцатилетней девочкой, у которой вся жизнь впереди и которая ни черта в ней еще не понимает.

Ничья его девочка. У. Соболева

Она вернулась. Его проклятая Таня. Вернулась тогда, когда я совершенно ее не ждала. Вернулась со своими чемоданами и явно навсегда. Я слышала, как они говорили за закрытой дверью на кухне. Слышала, как она нервно спросила.

- Она все еще здесь?

Она это конечно же я. Кто еще мог так напрягать его Танечку.

- Она все еще здесь.

Голос у Шопена жесткий. Обычно когда он так говорит я больше вопросов не задаю.

- Но…мы же говорили.

- Это ты говорила, а я слушал.

- Мне казалось, что ты меня услышал.

- Я тебя услышал, а ты меня нет. Лиза останется здесь и точка. Нравится не нравится тебе придется с этим смириться.

А ей не нравилась, и я прекрасно это знала. Потому что взаимно. Она мне тоже не нравилась. Даже больше – я терпеть ее не могла. Зато мне нравилось то, что говорил Шопен и то КАК он это говорил. Обо мне. Никогда раньше не думала, что мне может это нравится.

- Скажи, зачем ты вообще ее взял?

- Лиза не собака и я ее не брал. Я решил, что она будет здесь жить. Я вообще не считаю, что должен перед тобой отчитываться и мы об этом говорили. Ты можешь вернуться к родителям.

- Но, когда мы решили, что я еду к тебе…разве ты не говорил, что все будет по-другому.

- Это не означало, что я выкину Лизу на улицу.

Значит меня не собирались вышвырнуть. И это уже хорошо. Вообще Шопен редко называл меня по имени. И сейчас, когда я слышала, как оно все чаще и чаще звучит из его уст у меня почему-то по коже бегали мурашки.

- Зачем же на улицу? Есть детские дома, и мы с тобой думали об этом…думали о том, что она пойдет в детский дом.

Думали они. Обсуждали, как выгонят меня, представляли, как им будет здесь комфортно? От одной мысли об этом руки сжимались в кулаки.

- Это не для нее.

- А что для нее? Она тебе никто. Не сестра, не дочь. Или ты решил ее удочерить?

- НЕТ!

Ооо, какое прекрасное «НЕТ», потому что я воспринимала Шопена как угодно, но только не как своего отца. Ничего дочернего я к нему не испытывала. От слова совсем. Папочка? Ну уж нет. Кто угодно, но только не папочка.

- Нет! И я не хочу обсуждать кем мне приходится Лиза! Это не касается тебя! И я больше не хочу чтобы ты говорила со мной на эту тему!

Шопен поднял голос и теперь говорил с нажимом.

- Ладно…не кричи, не кричи, пожалуйста. Я все поняла. Лиза остается здесь…

- Да, Лиза остается здесь. Я рад, что ты поняла.

- Она опасная твоя Лиза. Она однажды меня убьет или даже тебя.

Послышался тихий смех Шопена.

- Так ты ее боишься?

- Да. Я ее боюсь. Она дикая, она ненормальная. У нее глаза блестят как у психопатки, и она странно на тебя смотрит.

- Как странно?

- Не знаю. Странно. Мне не нравится.

- Найди с ней общий язык.

- Но как?

- Не знаю. Я даю достаточно денег. Купи ей подарки, разговори ее. Вы же девочки. Она ребенок.

- Она не ребенок! Она дьявол твоя Лиза!

- Не демонизируй ее. Обычный подросток. Не нужно ее бояться. Она это почувствует и начнет на этом играть.

- Ну вот… я боюсь ее теперь еще больше.

- Иди ко мне. Я соскучился. Сюда иди, я сказал…Повернись…Вот так!

Послышались шорохи, какой-то скрип и затем протяжный женский стон. Что блядь? Серьезно? Они реально там…трахаются? На кухне?

Я сразу поняла. Не знаю как. Ощутила кожей что там между ними происходит. Эти чмокающие звуки, этот шорох-шелест. Соскучился он по ней. По этой шлёндре. Мне показалось что в мое горло что-то вцепилось клещами, что там адски пересохло и я теперь не могу издать ни звука.

Стояла там за углом, слушала как под ними скрипит стол и сжимала руки в кулаки. А уйти не могла. Мне хотелось сломать ногти о стены, хотелось заорать, чтоб они увидели меня, услышали и прекратили там трахаться. Я слышу голос Шопена, он что-то шепчет задыхаясь, а его Телка стонет. Мерзко, противно стонет и охает. Бога зовет. Маму. Сука!

Вот жеж блядство. И если я сейчас попытаюсь уйти может пол заскрипеть, и они меня услышат. Я стою на месте, зажмурившись и закрыв уши руками. Не хочу их слышать. Не хочу понимать, что они там делают. Это мерзко.

Ничего, это ведь скоро прекратится. Они не могут там долго так ведь? Это же не длится долго. Отчим с мачехой обычно раз-раз и готово. Я тоже несколько раз их слышала. Но они не были мне так омерзительны, они меня не волновали и мне не хотелось сдохнуть как сейчас. Они переместились куда-то со стола и теперь я слышала хлопки и вскрики. Твою ж мать. Я попробую. Я сделаю пару шагов и убегу. Они слишком заняты. Не услышат.

Шагнула и пол заскрипел. Я тут же сорвалась с места, побежала на носочках, запрыгнула в свою комнату и залезла под одеяло.

Надо было это сделать раньше, а не стоять там и слушать как они трахаются.

Я знала, что такое секс. Всегда была любопытной. И книги всякие встречала в библиотеке у отчима. Он любил читать всяких там Эммануэлей и так далее. И я читала. Воровала книжки и читала. На меня всем насрать было. Никто не следил за моей нравственностью. Я и видео смотрела и карты находила. О сексе я знала. И чем они там занимались тоже знала. Но это же Шопен. Некто возвышенный, некто сильный, гордый, умный. Сверхмужчина. И она… вот эта Телка. Он ее. Даже думать мерзко, представляя, что целовал, обнимал, ласкал, трогал. Не хочу об этом думать. Не хочу.

И по щекам слезы текут. Злые, яростные. Зарылась лицом в подушку. По коридору чьи-то шаги, напряглась, затихла, чтоб не слышно было как реву. В комнату заглянули. Я даже не сомневалась, что это он. Вообще не сомневалась. Пусть уходит. Валит к своей мерзкой сучке. Нет…пусть выгонит ее, пусть вытолкает за дверь.

- Спят обычно без тапок, маленькая. Сними и укройся нормально. Из окна дует.

Заботливый, блядь! Знал, что я все слышала и голос насмешливый, издевательский. Сволочь. Ненавижу его. И ее ненавижу.

Тряхнула ногой, сбрасывая тапок и залезая под одеяло, укрываясь с головой. Твари! Ненавижуууу!

- А когда вы поженитесь?

Спросила я, усаживаясь на кухонный стул и намазывая хлеб маслом, а потом наваливая сверху красную икру. У Шопена всегда были деликатесы в холодильнике и за мной никто не следил в плане еды. Ела я все что хотела, можно сказать от пуза. И креветки, и морепродукты, и колбасу разную, и сыры. Телка меня обучала сервировке стола, что и какой вилкой есть, а я часто играла им за ужином всякие вальсы. Не потому, что мне хотелось. Хрен там. Меня Шопен заставлял. Ну как заставлял. Шантажировал. Поиграешь шикарно вечером – получишь денег. И я играла. Честно зарабатывала. Потом с удовольствием тратила. На жвачки, которые только появились, на леденцы. Мне вообще нравилось за себя платить, покупать ситро, колу, булочки. Потому что раньше у меня такой жизни не было. Шопен мне многое позволял. Ни в чем не ограничивал. Новые вещи – пожалуйста, модную обувь – получи. У меня было все. И как истинная девочка я любила платья, любила красивые новые шмотки и мне во всем этом потакали. Иногда … я ловила на себе взгляд Шопена ему откровенно нравилось меня наряжать, смотреть как я верчусь перед зеркалом.