Джасинда Уайлдер - На веки вечные
В церкви, на службе, я сидел рядом с папой и слушал слова проповедника, которого раньше не видел, и который явно не знал маму и говорил общими фразами. Потом я сидел на пассажирском сиденье папиного пикапа, с антенны свешивался оранжевый флаг.[8] Глаза у него были стеклянными. От церкви до кладбища мы ехали двадцать минут, а он так и не сказал ни слова. Если уж на то пошло, с того дня, когда мама умерла, он совсем ничего не говорил мне. Две недели он просто молча приходил и уходил, согнувшись под ношей, которая была мне не видна.
И на похоронах он тоже ничего не говорил. Он стоял в своем костюме, и мне казалось, что ему в нем неудобно. Большим пальцем он потирал узловатые, покореженные костяшки пальцев и все смотрел на гроб, пока священник снова произносил речь.
— … Нам будет не хватать Дженис, мы все это знаем. Все очень любили ее, она была великолепной матерью, отличной женой и любящей дочерью. — Проповедник был стар, его тонкие седые волосы были зачесаны назад, светло-голубые глаза смотрели с выражением фальшивого сочувствия и даже с легкой скукой. — И теперь, когда мы готовимся попрощаться с Дженис, давайте вспомним, как она жила...
Больше я не мог это выдержать.
— Довольно! Хватит! — я услышал, как выкрикиваю эти слова, увидел изумленные выражения на лицах. Папа просто апатично, без интереса, смотрел на меня. — Ты не знал ее, старый козел. Так что просто... просто замолчи. Похоже, больше никто не хочет ничего сказать, даже признать правду. Она умерла отвратительной смертью. Она была медленной и болезненной. И папа не знает, как жить без нее. Посмотрите на него! Я знаю, что вы собрались, чтобы вспомнить о жизни любимого человека, а не скорбеть о его смерти, но все это — дерьмо. Ее больше нет. Так что вы тут можете просто стоять с набожным и печальным видом, но я... Я больше не собираюсь слушать это дерьмо, которое ничего не значит. Черт, это просто глупо. Я иду домой. Я просто хочу, чтобы мама вернулась, но этого не случится.
Дедушка Кенсингтон вышел вперед с разгневанным лицом.
— Послушай, молодой человек! Я не позволю, чтобы ты относился к моей дочери с неуважением...
Я пронесся мимо него.
— Даже не разговаривай со мной. Тебя не было тут, когда она была жива, и не было, когда она умерла, так что не притворяйся, что тебе не все равно. Просто заткнись.
Никто не шелохнулся. Проповедник просто застыл на месте. Друзья и коллеги мамы явно не знали, как реагировать, а папа... он так и смотрел на гроб. А я все шел, оставив за собой толпу людей рядом с ямой в земле. Стоял еще один прекрасный теплый день, солнце ярко светило в голубом небе. И все же... я оставил позади деревянную коробку с телом моей матери.
Я хотел вернуться и схватить гроб, хотел умолять, чтобы она вернулась и обняла меня. Умолять, чтобы папа обнял меня. Сказал мне, что все будет хорошо. Хотел вернуться и попрощаться. Вместо этого я продолжал идти. Я шел среди рядов могильных плит, среди гипсовых ангелочков и белых каменных крестов. Нашел главную дорогу и пошел дальше. Милю за милей, пока ноги не начали болеть. Я даже не знал, туда ли я иду, да и мне было все равно. Я просто продолжал идти. Наконец, я пришел на перекресток, который узнал, и повернул домой. За две мили до дома папа проехал мимо меня, припарковался у обочины и подождал. Я забрался на пассажирское сиденье, и остаток пути мы ехали молча.
Я понял, что ходил больше двух с половиной часов, а он просто ехал домой?
Я почувствовал, что от него исходит запах алкоголя, пахло за несколько футов.
— Ты пьян? И ты за рулем?
Он остановился у светофора, и я распахнул дверь.
— До дома пешком дойду.
Я захлопнул дверь.
Он ничего не ответил, просто тронулся с места, когда загорелся зеленый. Когда через полчаса я вернулся домой, он уже был у себя в кабинете. Я прошел мимо закрытой двери, но остановился, когда ясно расслышал мамину любимую песню Rolling Stones «Paint It Black». Она все время слушала эту песню. Каждое воскресное утро, когда она убиралась в доме, она ставила этот альбом на повтор, включив музыку так громко, что она была слышна во всем доме. Когда бы ни начинала играть «Paint It Black», она прекращала делать то, что делала, садилась и слушала, перематывала до начала и снова слушала. Я думаю, это была ностальгия. Папа всегда слушал либо кантри, либо классический рок, и, я думаю, «Paint It Black» была той песней, которую они слушали, когда только встречались, узнавали друг друга. Как-то она сказала мне, что это была их песня. Их с папой.
Теперь ее слушал отец. Я облокотился о стену и тоже стал слушать. Песня кончилась и потом началась снова. У меня не хватило духу на второй раз. И я рухнул на кровать, настолько подавленный, что не мог ничего делать, только спать.
Глава 11
Через две недели после маминой смерти, когда я вернулся из школы, меня уже ждала коробка. Это была большая коробка, тонкая, но четыре фута в ширину и шесть в высоту.[9] Она была адресована мне, и в верхнем левом углу, на почтовом ярлыке, был написан адрес Эвер.
Я отнес ее в дом, поднялся в комнату и прислонил коробку к кровати. Пока не открывал. Чуть ли не боялся. Я знал, что это — картина, нарисованная Эвер. В последнее время в своих письмах она болтала ни о чем, что меня действительно успокаивало. В эти несколько минут в неделю я мог отвлечься, переключиться со своей жизни на жизнь Эвер.
Она рассказывала, что ее сестра сводила ее с ума. Все время делала упражнения, соблюдала диету, пыталась стать стройнее, тогда как, по словам Эвер, ее близняшка Иден просто не была создана, чтобы быть худощавой и стройной. Я не знал, что сказать в ответ по поводу ее сестры, так что ничего не писал. Я старался, чтобы мои письма были оптимистичными, но у меня не всегда получалось. Дела у меня шли не очень хорошо. Я был одинок. Напуган. Папа стал похож на зомби. Он уходил на работу, приходил домой и исчезал в своем кабинете. С той первой ночи я не видел, чтобы он вырубался, но я знал, что он пил. Когда я выносил мусор, в мешках звенело стекло, и в мусорной урне, которую я каждый день выкатывал на улицу, тоже звенело и побрякивало. Однажды, пока он был на работе, я обыскал его кабинет, но ничего не нашел. А если бы и нашел бутылку, что я должен был с ней делать? Выбросить ее? Поведение папы было нестабильным, и нельзя было предсказать, как бы он отреагировал.
Наконец, я открыл коробку и вынул картину в деревянной раме. На то, чтобы развернуть упаковку, ушла целая вечность, потому что Эвер, чтобы предотвратить повреждение картины во время доставки, упаковала ее как будто до второго пришествия. Когда я, наконец, увидел картину, я понял, почему.
