Кэтлин Тессаро - Элегантность
Все наши друзья уже имеют детей, одни только мы пока не вписываемся в эту компанию. Нам уже перестали задавать вопросы на эту тему или говорить с улыбкой: «Но когда-нибудь вы все-таки захотите создать семью!» Пока совершенно очевидно, что родителями мы можем стать лишь волей Божьей. Мы машем вслед уезжающим гостям и возвращаемся в свой опустевший дом, где в гостиной не найдешь ни одной пылинки, а кровать размером не меньше Канзаса.
– Слава Богу, все позади, – говорит мой муж, наклоняясь, чтобы поднять с пола какой-то предмет, который оказывается оброненным светло-голубеньким детским носочком. Он еще хранит тепло и пахнет ребеночком.
Муж протягивает носочек мне, я же, не зная, что с ним делать и куда положить, отбрасываю его в сторону.
– Да, – соглашаюсь я с мужем. – Слава Богу, все кончилось.
Первый раз я забеременела в шестнадцать лет, когда тест на беременность в домашних условиях еще не был изобретен. Мне пришлось пойти к врачу, чтобы услышать от него то, что я и так уже знала. Совсем не обязательно обращаться к врачу, чтобы понять, что происходит что-то странное. Меня тошнило по утрам, да и, в сущности, в течение всего дня, а еще я заметила, что у меня начались какие-то непонятные выделения, каких не бывало раньше. Вещи стали пахнуть по-другому, еда изменила вкус, и я начала буквально сходить с ума от пиццы. Впервые за всю свою жизнь я была вынуждена обратить внимание на собственный организм. У меня было ощущение, будто в меня кто-то вселился, как в «Нашествии похитителей тел»,[3] и, самое главное, это ощущение не собиралось пропадать.
Я не могла пойти к нашему семейному доктору, к человеку, который когда-то делал мне прививку от оспы и измерял мой рост по настенной шкале, разрисованной рожицами веселых героев мультиков. Мне нездоровилось, но я вынуждена была скрывать это. Впрочем, к тому времени я уже привыкла скрывать от всех наиболее важные события своей жизни. Я привыкла скрывать от домочадцев, что после каждого приема пищи бегу сломя голову наверх в ванную для гостей и там, заталкивая два пальца в рот, выташниваю все, что съела. Я привыкла скрывать маленькие черные таблетки, которые принимаю каждое утро – их я купила у Сары Блац, толстой рыжей девчонки, играющей в женской хоккейной команде и мечтающей похудеть, для чего доктор и прописал ей эти таблетки. А еще я привыкла скрывать от родителей, куда хожу по вечерам, чем занимаюсь, а главное, с кем.
Моя подружка Мэри отвела меня к своему доктору – эта женщина-врач практиковала в другой части города. У нее на стене тоже висела шкала для измерения роста, но она никогда раньше не измеряла моего, и это решило дело.
Мэри была напугана, она не привыкла скрывать что-либо или, может быть, просто привыкла скрывать только ничего не значащие события – например, что уже все позволила себе со своим парнем, с которым встречалась постоянно уже полтора года, или что в прошлую субботу напилась на вечеринке и даже вынуждена была остаться там на всю ночь.
У меня не было постоянного друга, забеременела я от парня, которого больше никогда не видела, а напивалась каждый субботний вечер.
После школы Мэри повезла меня к доктору на серебристом «кадиллаке» своей матери, роскошной машине, где сигналом гудка была музыкальная тема из «Крестного отца». (Отец Мэри торговал мясными продуктами.) Она жала на гудок то и дело, без всякой надобности, и мы смеялись скорее из вежливости, чем по какой-либо другой причине. Она явно пыталась сделать все, чтобы как-то подбодрить меня, и я была ей благодарна за такую доброту.
Докторша взяла у меня анализ крови и, усадив прямо в платье на застеленное бумажной салфеткой гинекологическое кресло, осмотрела. Кабинет находился на седьмом этаже высокого современного здания. Отвернувшись к окну, я разглядывала голубое небо, пока она ощупывала мою грудь, грустно качая головой.
– Да, есть беременность, – объявила она. – Результаты анализа мы получим завтра утром, но я уже сейчас могу сказать: вы беременны.
«Знаю, – подумала я. – Я это и так знаю».
Мэри считала, что нужно рассказать все ее матери, потому что и сама бы так поступила. Но я твердо решила, что остальное сделаю самостоятельно. Я записалась на аборт, но срок был маленький, и нужно было ждать еще целый месяц.
Между тем я сказала родителям, что у меня язва, и они поверили в это без всяких вопросов. Каждое утро около половины пятого меня тошнило. И каждое утро мой отец вставал в четыре пятнадцать и готовил для меня небольшую чашечку жидкой овсяной каши, чтобы смягчить желудок, и ставил ее на столик у моего изголовья. Потом он в своей красной пижаме плелся в темноте на ощупь к себе, чтобы урвать еще часок-другой сна. Он никогда не спрашивал, нужно ли мне это, просто делал и все. Как и многие другие вещи в нашем доме, любые проявления доброты тоже происходили в тишине и молчании. Я спрашивала себя – а сделал бы он то же самое, если бы знал правду? Думаю, да.
Время шло. У меня испортилась кожа, во рту появился постоянный металлический привкус. В личном шкафчике в школе я держала огромную коробку соленых палочек, которые поедала сотнями. Мой рацион теперь сократился до соленых палочек, картофельного пюре и овсяной каши. Все остальное вызывало неизменную реакцию. Но независимо от того, сколько я ела, меня по-прежнему тошнило и рвало. И сколько бы меня ни рвало, я по-прежнему хотела есть. Я боялась не столько беременности, сколько поправиться.
Операция стоила двести тридцать долларов. Двести мне удалось выклянчить у родителей якобы на новое зимнее пальто, остальное я наскребла из своего ежемесячного содержания.
Наконец наступил долгожданный день – субботнее утро в начале марта. Когда я выходила из дома, на улице шел дождь и стоял легкий туман.
Родителям я сказала, что отправляюсь с подругой Энни по магазинам, а сама поехала прямиком в клинику. Было раннее утро, около девяти. В приемной царила бодрая атмосфера – повсюду цветастые подушки, веселенькие приятные картинки на стенах, и вообще сплошь мягкие, сдержанные тона. Люди сидели в ожидании отдельными кучками – молодые супружеские парочки, держась за руки, что-то шептали друг другу, совсем юная девушка пришла не одна, а с родителями. Все они явно не интересовались окружающими, несмотря на созданную здесь обстановку душевности.
Перед операцией всем надлежало проконсультироваться у врача. Из приемной нас выводили по одной, причем так, чтобы мы не проходили мимо других женщин. Меня привели в небольшой кабинет, где сидела молодая женщина с коротко стриженными каштановыми волосами.
Не могу вспомнить, как она представилась, зато хорошо помню подчеркнутую, почти нарочитую доброжелательность, с какой она ко мне обращалась. А еще я никогда не забуду, как она спросила, одна ли я, и я сказала, что да.
