Паскаль Лене - Прощальный ужин
На этот раз тетя Ирэн была вынуждена слушать других: сбитая с толку, ошеломленная моим бессвязным, безумным монологом, пребывая в каком-то оцепенении, она узнавала, например, что спасительная и кровавая революция скоро сметет напрочь обломки нашего выродившегося мира, чтобы очистить место для грядущего варварского братства. Однако самым большим сюрпризом для нее явилось то, что с подобными речами соглашалась девушка, которую она в течение десяти лет пыталась воспитывать в духе благоговейного преклонения перед роскошью и несовершенным видом сослагательного наклонения.
Надо сказать, что мое собственное изумление от эффекта, произведенного моей черной, как сажа, риторикой, было никак не меньшим. Уж не мечтала ли втайне Эллита о революции и Великих Сумерках в те самые минуты, когда Мадмуазель обучала ее единственно правильному способу брать вилкой салат из тарелки? Вот уже более часа лицо девушки оставалось непроницаемым. Чаще всего взгляд ее опущенных глаз упирался в край стола, откуда она машинальным движением мизинца аккуратно сметала крошки от булочки и шоколадного печенья. Время от времени ее глаза останавливались на мне, но лишь на мгновение, – так ловец губок или добытчик кораллов поднимается наверх между двумя погружениями – а затем взгляд ее снова опускался к крошкам. Молчание Эллиты, механическое движение руки, смиренно опущенные веки придавали ей весьма скромный вид, так что в конце концов я чуть было не уверовал в то, что мои вдруг обретшие решительность манеры и энергичные речи заставили ее восхищаться мною. Прекрасная, горделивая, восхитительная Эллита покорилась анархисту, каковым я стал из любви к ней. Затем наступил момент расставания, так как, по словам Мадмуазели, которую уже не так сильно, как раньше, интересовала эта любовная история с зазвучавшими вдруг речами, взятыми явно не из ее любимых романов, то есть пришло время возвращаться домой.
И тут неожиданно, в тот самый момент, когда мы подымались из-за стола, словно чудом возникшая из этого пасмурного, клонящегося к закату дня улыбка Эллиты обласкала меня своим горячим светом, и я словно во сне услышал, что она приглашает меня сама, без содействия Мадмуазели и без помощи какой-то визитной карточки, встретиться в следующий четверг, «если мне будет не жаль потерять с ней пару часов».
Вот только интересно, слышала ли она хотя бы одно слово из всей моей речи? Не были ли и эта ее внешняя робость, и проникновенный взгляд с читаемой в нем страстной любознательностью на протяжении всего моего выступления, когда я рассказывал ей историю моей жизни и вывертывал наизнанку свою душу, всего лишь комедией? Прежде чем исчезнуть за решетчатыми воротами своего дома, куда я проводил ее и тетю Ирэн, Эллита сказала мне веселым голосом: «В четверг не забудьте захватить ракетку: мы пойдем вместе с двумя моими приятелями на теннисный корт Сент-Джеймс». И в тот момент, когда за ней захлопнулась калитка, я понял, что она не слушала меня ни единой секунды. А я-то старался высекать самые яркие искры своего ума – барышня все это время думала лишь о теннисной партии в ближайший четверг, и интересовало ее в лучшем случае лишь то, насколько точен у меня удар правой.
Тогда почему же она притворялась, что слушает? Да только из вежливости, из чистой вежливости, – удрученно осознал я. И тут мне открылась истинная натура Эллиты: она, конечно, старалась мне понравиться, но с моей стороны было бы весьма опрометчиво делать вывод, что я тоже ей нравлюсь. Просто так уж ее воспитали, научив всегда соответствовать тому, что от нее ждут. Потом, когда я узнал поближе ее деда, когда он стал проявлять ко мне явно дружеское внимание, эта интуитивная догадка, к сожалению, подтвердилась: барон Линк оказался бесконечно любезным человеком. Его хорошее воспитание, внимательность, простота вызывали у любого желание подойти к нему и без всякого стеснения поговорить. Несмотря на свое богатство и видное положение, барон Линк был человеком доступным. Однако в этой открытости, в этом всегда приветливом лице было что-то неприятное, и чем больше он выказывал дружеское расположение, тем больше, как это ни странно, человек чувствовал дистанцию. Простота барона Линка чересчур откровенно выдавала себя за простоту. Его обаятельная предупредительность выглядела немного слишком обаятельной. Причем барон вовсе не стремился вводить кого-то в заблуждение: напротив, эта едва заметная чрезмерность благожелательности по отношению к человеку, эта ненавязчивая выразительность любезности имели целью откровенно напомнить собеседнику, что ему оказывают милость, что его могли бы попросту не заметить и что интерес к нему связан вовсе не с его заслугами, а является всего лишь проявлением душевных качеств и широты взглядов самого барона.
И в этом смысле поведение Эллиты, в сущности, ничем не отличалось от поведения ее деда: я постепенно научился подмечать в ней ту же самую бесконечную и вместе с тем машинальную доброжелательность. Мне трудно сказать, был ли то некий атавизм или же результат воспитания. Скорее всего, немного одного, немного другого, подобно тому как птенцы, наделенные от рождения способностью летать, все-таки должны еще и научиться устремляться в пустоту. И я понял природу показавшейся мне поначалу необыкновенно трогательной скромности девушки: застенчивость Эллиты свидетельствовала всего лишь о том, что она являлась еще новичком в искусстве держать людей на расстоянии, еще неуверенно пользовалась своими привилегиями. Она опасалась, что не сумеет правильно вести себя с людьми, которые казались ей бесконечно далекими от нее. Жизнь других людей была для Эллиты иностранным языком, которым она еще не вполне овладела и в котором ее еще долго могла подстерегать опасность перепутать слова либо, обращаясь к ближнему, как-нибудь невзначай оскорбить его.
Ракетку я позаимствовал у соседа по лестничной площадке. Шорты мне одолжил лицейский товарищ, которому я взамен дал почитать совершенно новенький томик «Записок о Галльской войне». Белые парусиновые туфли пришлось купить, а что касается носков, то я без особых угрызений совести просто забыл предъявить их в кассу для оплаты.
В буфет теннисного корта «Сент-Джеймс», где была назначена встреча, я пришел первым. Какой-то очень светловолосый и очень загорелый молодой человек в белых брюках и белом жилете встал из-за столика, где он коротал время за веселым разговором с двумя такими же белокурыми и такими же загорелыми девушками в безукоризненно белоснежных блузках и юбочках, прошел вдруг за стойку бара и к вящему моему неудовольствию спросил меня, что я буду пить. Окинув немного растерянным взглядом стоявшие в ряд напитки, я отметил, что цены на них нигде не указаны, и, извинившись, смущенно сказал, что «пока ничего не хочу». Официант опять вернулся за столик к девушкам и вновь обрел свой первоначальный вид элегантного волокиты, а я вышел из буфета, испугавшись, быть может, как бы молодой человек снова не превратился в бармена и не предложил на этот раз мне выпить какой-нибудь самый дорогой коктейль.
