Анри Труайя - Анн Предай
Приготовления, отпевание и погребение обернулись жуткой комедией и не смогли убить ее. Просто за черной драпировкой с серебряной каймой она оказалась наедине с собой, в прежней своей жизни. Чего и не смог понять отец, подумала Анн. Для него с последним вздохом жены закончилось все.
Отчаяние его подле усопшей было столь чрезмерным и театральным, что его даже пришлось одернуть. Он кричал и падал на Эмильен, целовал ее холодные губы, дрожащими пальцами пробовал приподнять ей веки. Позже, расталкивая служащих похоронного бюро, мешал закрывать крышку гроба. В церкви при отпевании чуть было не упал в обморок, опустившись на скамью с потухшими глазами и отвисшим подбородком. А на кладбище? Беспрерывное блуждание на подкашивающихся ногах, или тот рывок к краю могилы: «Оставьте меня… Я хочу уйти вместе с ней!»
Анн до сих пор не могла забыть, как ее обожгло стыдом. Когда они вернулись домой, отец заперся в ванной, захватив с собой из домашней аптечки все медикаменты.
Встревоженная Луиза, вытаращив глаза, с трясущимися губами просила Анн вмешаться – и как можно быстрее:
– Мсье в таком состоянии, что способен на большую глупость! Умоляю вас, мадемуазель, сделайте что-нибудь!
В какой-то момент Анн и сама испугалась, как бы чего не случилось, но потом рассудила, что непереносимые, скрытые от чужих глаз страдания напоказ не выносят. И действительно, минут через двадцать Пьер вышел из ванной успокоенным, с вымытым лицом и расчесанными волосами и лишь молча плакал. Ей было жаль его – правда, с некой долей брезгливости. В последующие дни он впадал в оцепенение, часами просиживая в кресле с застывшим взглядом, скрестив руки на коленях. Он едва притрагивался к пище, не допускал никаких разговоров, не помышлял о газетах или книгах.
Подобное отупление для Анн неожиданным не было, и все же она за него волновалась. Что делать, если отец поддастся этой развивающейся, напоминающей болезнь прострации? Хорошо ей было его критиковать. Как-никак у нее есть интересное дело. Уже через два дня после похорон она заглушала свою тоску, крутясь в издательстве вдвое больше обычного. А он? Быть может, ему было бы проще перебороть свое смятение, уцепись он за какое-нибудь дело? Чтобы спокойно бездельничать с утра до вечера, нужно быть молодым. Например, как Лоран…
Через хитроумные выверты ее мысли снова вернулись к юноше. Она улыбнулась той непринужденности, с которой он, при малейшей возможности, напоминал о себе. Он явился на похороны. Затем исчез, совсем. Что это было? Деликатность? Бесцеремонность? Или ему надоели ее семейные проблемы?
Ей хотелось, чтобы все оставалось именно так, их связь была сегодня неуместна и опасна. Анн смогла бы прогнать его из своей комнаты. Потому что все меньше и меньше нуждалась в нем. Горе убило в ней всякую фантазию и всякое желание. Даже мысль об удовольствии, недавно познанном в красноватых отсветах, казалась ей ужасной. Внезапно и как-то сразу Анн постарела и вместо своих тридцати лет обрела возраст Мили с его отрешенностью, благоразумием и холодностью.
Она уснула, как только удалось опорожнить свой мозг. Ее голова покоилась на подушках, тело утопало в кипе простыней, а ласковый и медленный поток уносил ее к морю.
Проснулась она позже обычного. Было воскресенье. На что истратить этот длинный день? В комнату пробивался нежный и кроткий свет. Пьер еще спал. Одевшись, Анн ощутила на собственных плечах тяжесть застывшего времени. Ей вдруг показалось, что если она не заставит крутиться в доме все колесики, они поломаются – все разом и навсегда. Каждое воскресенье, поднявшись раньше остальных, Мили убегала в булочную за горячими круассанами. Когда Анн и Пьер, еще в пижамах, приходили в гостиную, на столике для бриджа уже был накрыт завтрак, а на тарелке холмиком красовались шесть маленьких белых хлебцев из слоеного теста. Пьер неизменно восклицал: «О, круассаны!», а Мили так же неизменно отвечала: «Ну так воскресенье же!» С наступлением погожих дней она нередко вытаскивала мужа и дочь в «Де Маго», чтобы позавтракать на свежем воздухе, на террасе. Сидя на солнышке, напротив колокольни Сен-Жермен-де-Пре, она запрокидывала голову и, полуприкрыв веки, впитывала его в себя каждой клеточкой.
Анн вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Рю де ля Сен, столь оживленная в будние дни, была совершенно пуста. Открылись только несколько продуктовых магазинчиков. Анн пересекала этот воскресный мирок с ощущением, что ее движения принадлежат вовсе не ей. Будто все, чего бы ей ни захотелось и чего бы она ни решила сделать, на самом деле пожелал и решил кто-то другой, до нее. Впрочем, это не угнетало, а скорее напоминало взаимное проникновение друг в друга с кем-то, любящим тебя.
Она зашла в булочную и купила четыре круассана. Горячие и мягкие, они через тонкую обертку обжигали руки. Дома она поспешила накрыть завтрак, в гостиной.
Пьер в это время занимался утренним туалетом. Тщательно ухоженный, он появился в тот момент, когда Анн вносила кофе.
– Что это? – спросил он, отшатнувшись.
– Круассаны.
Его лицо исказила болезненная гримаса.
– Я их не хочу.
Она рассердилась, но даже не попыталась его в чем-нибудь уличать. Просто смотрела, как он пил кофе с молоком. Делал он это с героическим и одновременно смущенным видом, словно присутствовал на похоронах. На стоявшем чуть поодаль канапе, превращенном в постель, валялись мятые простыни и продавленная посредине подушка.
– Знаешь, папа, вернулся бы ты в свою комнату, – сказала она.
– Почему?
– Что значит «почему»? Хватит превращать гостиную в бивуак. Здесь тебе неуютно и потом – это глупо!
– Мне здесь хорошо!
– Там тебе будет еще лучше.
– Нет!
Пьер упрямился, и ужас его был хорошо заметен. Спать в гостиной – это что же, его новая привычка? Или он просто боялся залезть в постель, где умерла его жена?
– Если ты не можешь жить в своей комнате, я поселюсь в ней сама, – слукавила Анн.
– О нет! – вскрикнул он. – Я туда вернусь! Я хочу, я очень этого хочу…
Анн убрала со стола и принялась за хозяйство. Перво-наперво канапе требуется вернуть изначальный вид. Она сняла покрывало и простыни, прихватила подушку, подобрала с пола разбросанные книги и отнесла все это в комнату. Отец лишь ходил за ней по пятам. Вскоре кровать Эмильен вновь обрела подобающий вид. Отныне она не парадный одр усопшей, а место отдохновения для живой души. На тумбочках по обе стороны кровати, как и прежде – книги, газеты, лупа, коробочка с лакрицей. Комната приобретала мужской характер. Анн по ней немного походила и осталась довольной. Она убрала и телевизор, оказавшийся в итоге в гостиной на своем привычном месте, открыла все окна. Прохладный воздух и шум улицы разбудили воспоминания. Пьер насупился, задетый за живое той легкостью, с которой все переставлялось и передвигалось. Он осуждал дочь за некоторую резкость, а ее переполняла нежность к нему. К ужину Анн приготовила румяные телячьи отбивные с жареной картошкой. Вечером они съедят их, не разогревая.
