Ирина Муравьева - Отражение Беатриче
– Мне страшно все время, – тихо и грустно ответила Анна, осторожно вынимая из материнских пальцев папиросу и гася ее в пепельнице. Потом она придвинулась вплотную и уткнулась лбом в ее плечо. – У нас все нормально, мы любим друг друга, и он мне уже не чужой. Не как раньше. А страшно все время. Как будто вот-вот с нами что-то случится... А что, я не знаю.
– С работой-то как у него? Все в порядке?
– Да он про работу молчит. Один раз сказал: «Я как конькобежец, все время на льду».
– Папа всегда объяснял, что партийным хуже, чем беспартийным, – зашептала Елена Александровна и оглянулась. – Помнишь Михаила Валентиныча? Жена у него еще такая была, с усиками?
– Да, помню. Он с папой работал.
– Работал. Потом у старого дурака прыщ вскочил в одном месте: квартиру захотел! И говорит папе: «Я свое дворянское происхождение давно искупил. Служу советской власти на совесть, с родственниками за границей контактов не поддерживаю, детей вырастил в пролетарском сознании...» Тьфу! – Елена Александровна зажала рот ладонью. – Папа-то обычно помалкивает, ты же его знаешь. Но этому старому дураку тогда сказал: «Михаил Валентиныч, вы, главное, не высовывайтесь. Радуйтесь, что живы остались». А он не послушал. Подал заявление в партию, без этого квартиры не дадут. И жена его – тоже дура набитая, Надежда Васильна, я ее в Елисеевском встретила зимой, говорит мне: «Ваш муж, Елена Александровна, человек редкого ума, Мишель мне всегда говорил, что редкого. Но даже и он ошибается!»
– И что? – тихо спросила Анна.
– Арестовали. В лагерь, слава Богу, не попал, а из Москвы выслали. Мы с папой ему две посылки отправили. Надежда Васильна, дура набитая, взяла с собой пуделя – пудель у них – и тоже туда же отправилась, к мужу... Нельзя на виду было быть, ни к чему...
– Сережа давно на виду, обошлось же, – грустно возразила Анна. – Не всех же сажают...
– Он умный, – блестя глазами, энергично сказала мать и потянулась было к новой папиросе, но передумала. – Умному труднее, зато он людей лучше чувствует.
Они помолчали.
– Анюта, – осторожно спросила Елена Александровна, – ты к доктору не ходила? Не проверялась?
– Ходила. Сказали: в порядке.
– Ну вот. Раз в порядке, то, значит, в порядке, – прошептала мать, гладя ее по голове. – И все, значит, будет нормально. Не сразу ведь, правда?
– Мы год как женаты. Мне девочку хочется.
– Весной вот закончишь учиться...
– Мама! Таких музыкантов, как я, – пруд пруди! Мне нужен ребенок, при чем тут «учиться»! Закончу учиться, и что?
Они услышали, как хлопнула входная дверь, и бодрый, замерзший, в комнату вошел отец, на ходу снимая пальто.
– Так ты еще здесь? – громко и радостно удивился он. – Ушли наши дуры, теперь будет тихо!
– А Туська ведь бесится без мужика, – заметила Елена Александровна и пошла к дверям, чтобы на кухне подогреть чайник.
– А что, с мужиком она меньше бесилась? Мужик потому и сбежал, что не выдержал. Любой бы сбежал!
– А Нюська еще похудела, заметил?
– Глисты у нее. Ты не вывела в детстве...
– Ну, ты тоже скажешь! Какие глисты! Они к нам с глистами пришли, это верно. Все трое. Но мне тогда Анна Петровна сказала: «Пускай едят семечки каждое утро». И ели. Стакан натощак. А я по ночам эти семечки чистила. И мы о глистах даже думать забыли!
Анна засмеялась.
– О, Господи, как же мне здесь хорошо!
– Так и оставайся, – быстро сказал отец, словно только и ждал от нее этих слов. – Ты дома. Чайку сейчас выпьем и – спать! Завалимся, печку затопим... А утром я встану, яичницу сделаю...
– Гусенок! – Анна назвала отца так, как называла его в детстве. – Супруг там заждался, мне нужно идти!
– Анюта, – пробормотал отец. – Мне у тебя неловко спрашивать, мама бы должна это сделать... Мы с ней заметили, что у тебя глаза какие-то совсем потерянные стали. Я мужа твоего мало знаю... Это, конечно, дикость какая-то получилась: ты – дочка моя, а я своего зятя на «вы» называю и лишний раз в гости к нему не пойду...
– Папа! – перебила его Анна. – Ты ничего не понимаешь! Ты ничего не знаешь про него! Зачем же ты судишь!
– Я? Я отнюдь не сужу. Тебя только жалко.
– За что? Почему меня нужно жалеть?
Отец переглянулся с матерью, и мать быстро ушла на кухню, махнув рукой, как будто предоставляя им возможность объясниться без свидетелей.
Анна уже вскочила с дивана и стояла, высоко подняв брови и прижав ко рту обе ладони.
– Дай Бог, чтобы я ошибался, – откашлявшись, начал отец. – Дай Бог. Ты выскочила замуж, не поговорив с нами, не спросив, что мы об этом думаем. Воля твоя. Мне даже присматриваться не нужно было к твоему мужу, потому что я таких людей, как он, чую за версту.
– Каких?
– Представь, что тебя вдруг бы выкрал разбойник. Влюбился и выкрал. Увез к себе в лес, и жила бы ты там с его лесной братией. Тебе бы служили, малейшую прихоть твою исполняли... А мне каково?
Она опустила голову.
– Папа, ты ничего про него не знаешь...
Отец тревожно посмотрел на нее.
– Анюта, мне его секреты только в тягость. Он с тобой ими поделился – и прекрасно. Можешь меня в эти подробности не посвящать. Мне и без того ясно, что он через огонь и медные трубы прошел. На совести тоже хватает. Поэтому он в тебя так и вцепился.
Она поразилась брезгливому выражению на умном и добром отцовском лице.
– Но он меня любит...
– Не спорю, не спорю! Вот это-то мне и страшнее всего. Мы с мамой тебя не для шайки растили.
На глазах его вдруг выступили слезы.
– Ты год за ним замужем. Каждый день жду...
– Что нас арестуют? – спросила она.
– Да! Что арестуют, сошлют! А может, сперва его сильно повысят, а после отрежут башку, а тебя...
Он подошел к Анне и судорожно прижал ее к себе.
– Прости меня, зайка, родная моя... Прости меня, девочка... Ты знаешь, какую мы жизнь с мамой прожили. Тридцать лет только и думаю, куда мне забраться поглубже и дочку с женой своим телом закрыть! А ты вдруг возьми да в зятья нам чекиста!
– Он не из чекистов...
– Да все они там...
Елена Александровна стремительно вошла к комнату, щеки ее, за три недели кавказского отдыха ставшие цвета баклажанов, дрожали и губы кривились.
– Я слышала все! Я за дверью стояла. Что ты наболтал? Там людей, что ли, нет? Я тыщу примеров тебе приведу! Вон Лежнева, Кольку, когда посадили, чекист его вытащил! Вытащил, да! «Николай Илларионыч, – говорит, – забудьте, как я выгляжу! Забудьте обо всем, о чем мы здесь говорили, всех, кого вы здесь видели, тоже забудьте! Езжайте куда-нибудь, где вас не знают». Я подробности не могу передать, Колька об этом никогда не распространялся. Знаю только, что хороший человек попался, его самого потом арестовали...
