Вера Колочкова - Леди Макбет Маркелова переулка
Весь день потом сидела как на иголках. После обеда позвонила домой – трубку никто не взял. Всё. Уехала, значит. С глаз долой, из сердца вон. А впрочем, из какого сердца опять же! Никогда Стасечка там не бывала… И не хотела, и не стремилась. Так что… Нормально всё.
Паша, как она и предполагала, возмутился ее поступком. Пришлось принимать, выставлять спешную оборону. Давно он с такой страстью на нее не нападал.
– Я все слышал ночью, весь разговор… Как ты могла, Кать? Неужели в тебе нет ни грамма жалости? Она же мать твоя!
– Она мне не мать! Я ее с детства ненавижу! Я от нее ни грамма любви не видела, чтобы у меня ответные граммы жалости появились.
– Да какие граммы, о чем ты?.. Она ведь живой человек… Нет, не представляю себе, как так можно?
– Да. Ты не представляешь. Ты просто Стасечку не знаешь, потому и не представляешь. А я как раз очень даже хорошо представляю, что будет, если она здесь вдруг поселится. Она всем жизнь испортит, и тебе, и мне, и Никитке! Да я же через неделю на раздражение, на ненависть изойду… Я на стены полезу! Я же буду смотреть и помнить про эти несчастные граммы, вернее, про их отсутствие…
– Не знаю, может, и так. Тебе виднее. Но выгнать – еще хуже! Как ты этого не понимаешь? Неужели тебя совесть не замучит? Кровь не вода, Кать… Или у тебя и впрямь холодная вода в жилах течет?
– Нет, Паш, нет… Ты просто услышь меня, ты пойми… Ну, постарайся хотя бы…
– Да слышу я тебя, слышу! Но не понимаю, хоть убей! В этом все дело – давно уже не понимаю.
– Да что тут понимать? Я же тебе объясняю – не смогу жить с ней под одной крышей! Это невозможно! Не-воз-мож-но! Как, как тебе еще объяснить?
– Нет, все равно в голове не укладывается… Чтобы так ненавидеть свою мать… Да какая бы она ни была, она все равно остается твоей матерью! Объясни мне, дураку, как такое в принципе может быть? Ну, я не знаю… Какие-то природные инстинкты должны работать…
Катя лишь усмехнулась грустно. Да, хорошо Паша сказал – инстинкты… Конечно, они работать должны, никто и не спорит. Должны, но не обязаны. Вот у нее как раз тот случай, когда не обязаны. Как говорится, вы к нам с приветом, мы к вам с ответом. Что посеете, то и пожнете. Или еще про камни в таких случаях говорят, которые сначала легко разбрасываются, потом тяжело собираются. Да мало ли…
– Знаешь, Паш… Если говорить про инстинкты… Я ведь и впрямь ее любила, когда маленькая была. Наверное, для каждого ребенка мама – это мама, и любовь к ней на уровне инстинктов безусловна. Я все время, помню, ее ждала… А она приходила к нам с бабушкой, такая красивая, пахнущая духами… Мне казалось, она прекрасная заколдованная принцесса из сказки. И бабушка ее зря ругает. А еще я все время ждала, что она бросится ко мне, прижмет к груди, приласкает… Или хотя бы посмотрит в мою сторону нормально, без иронии, без усмешки. Ну, хотя бы с интересом… Нет, Паш. Она, знаешь, так обидно умела смотреть… И слова умела произносить в такой тональности… Нет, не могу объяснить. Тем более, бесполезно тебе что-то объяснять, ты все равно не слышишь. Тебе меня осудить легче, чем услышать. Тебе так понятнее.
– Да я тебя не сужу, Кать. Какой из меня судья? Просто… Мне страшно за тебя, понимаешь? Нет, даже не так… Мне страшно с тобой находиться рядом изо дня в день. Жить с тобой страшно… Прости меня, Кать, если обидно сказал. Но это правда.
– Да ладно, поняла я… У каждого своя правда, Паш. Тебе страшно со мной, а мне страшно со Стасечкой. И неизвестно, чей страх страшнее. Да и выяснять бесполезно. Если бы ты хоть попытался… А впрочем, неважно. Забудь, Паш. Так будет лучше. Не было никакой Стасечки. Не бы-ло… Показалось, приснилось…
– Что ж, хорошо. Не было так не было. Как скажешь.
Какой у него голос пустой. Равнодушный. И взгляд в окно тоже равнодушный.
– Иди спать, Паш. Ты устал. Я знаю, у тебя день был трудный.
– Да, иду…
Катя проводила его в спину глазами, едва сдерживая подступающие слезы обиды. Ну почему, почему?.. Стасечку пожалел, а для нее ни одного доброго слова не нашлось? Надо же, страшно ему… А ей не страшно?
Правильно Ольга говорит – надо давать иногда волю слезам. Жалеть себя, по головке гладить. Всякие нужные слова говорить. Потому что никто больше не пожалеет, никто не прочувствует до конца, как тебе холодно и одиноко. Потому что каждый только своим личным холодом озабочен, у каждого свои претензии к жизни, к судьбе. Человек сам себя лучше знает, потому и жалеет больше, и плачет горше. Моя жалость жальче всех, получается. Да, глупо звучит, это понятно. Но иногда можно себе и глупость позволить…
Наплакалась, легче стало. Посидела еще немного, глядя в темное окно. Потом умылась, тихо приоткрыла дверь спальни… Паша спал, уткнувшись носом в подушку. Вот и хорошо. И утряслось все. И впрямь забудется со временем. Подумаешь, большая беда – Стасечка приехала…
Действительно, забылось и утряслось, и не стал никакой бедой Стасечкин приезд, ни большой, ни маленькой. Настоящая беда подкралась неожиданно, вернее, ворвалась в дом вместе с вихрем проклятых непредсказуемых девяностых. Тогда этот вихрь многое снес на своем пути…
Больница совсем пропадала. Маркелов с ног сбивался, ничего понять не мог – вроде и надо выживать в новых условиях, а как? Откуда просить финансирования? Полная анархия наступила с приходом дикого капитализма, государство про медицину забыло, а людей лечить все равно надо. Когда человек болен, его государственные промахи не волнуют. Как бы там ни было, но жить-выживать надо, и Маркелов засобирался в Москву на какой-то важный семинар. Он возлагал на поездку большие надежды – может, хоть там что толковое скажут. Засобирался, да заболел, слег с гипертоническим кризом. Отправил на семинар Пашу, аж на целых три недели. Катя собрала чемодан, список написала, чего из Москвы привезти… Проводила мужа, просила звонить по возможности.
Паша не позвонил домой ни разу. Она не особо волновалась – значит, возможности не было, если не позвонил. Очень занят, наверное. Или в гостиничном номере телефона нет. Да мало ли… Вернется, расскажет.
Он приехал рано утром, тихо открыл ключом дверь. Никитка первый услышал, помчался в прихожую с криком – папа, папа приехал! Ур-р-ра! Ему тогда уже четыре годика было, уже хорошо говорил, только вот букву «р» еще не выговаривал.
Катя тоже вышла в прихожую – сонная, в длинной ночной рубашке. Стояла, смотрела, как обнимаются отец с сыном, даже позыв к умилительной нежности в душе ворохнулся. Еще подумала – надо почаще Паше из дома уезжать… Чтоб вот так… Стоять, смотреть, умиляться… Она ж не знала тогда, какая это на самом деле глупая мысль. Можно сказать, подсознательно издевательская.
А тогда утро потекло праздником, конечно. Все вместе дружно позавтракали, бегло осмотрели московские подарки, потому как времени уже не оставалось, вместе вышли из дома. Вышагивали по Маркелову переулку, держали Никитку за руки, здоровались с соседями, улыбались направо и налево. И опять в ней вдруг ворохнулось – вот оно, то самое… Не совсем чтобы счастье, но близко по ощущению. Да, они вместе идут, и все у них отлично, смотрите, завидуйте! И пусть это всего лишь ощущение, суррогат… Или выплеск желанных амбиций, из разряда «нарисуем – будем жить», как насмешничал когда-то Веник. Неважно. Для нее тогда было – счастье. Вернее, картинка счастья. Не суть, в какой форме ты это счастье испытываешь, пусть и в картинке!
