Анна Смолякова - Замок из песка
— Ты что делаешь, стерва?! Ты что, зараза, творишь?! — орала Никитина, нещадно мотая мою голову по подушке. И тут же, демонстрируя блестящую школу актерского перевоплощения, тишайшим голоском извинялась перед хозяйкой комнаты. — Извини, Иринка, я сейчас уйду и мешать не буду.
Потерроризировав меня минуты три, она успокоилась. Да и Шахова смягчила ситуацию, предположив, что трясти меня все равно бесполезно, потому что я ничего не соображаю. Соображала я все, но вот реагировать почему-то никак не могла. Как сквозь туман донесся Ларискин голос: «Они, когда пришли, целовались?», Иринкин ответ: «Нет», и хлопанье входной двери…
Наутро мне было плохо, стыдно и страшно. Шахова философски подсмеивалась и над моей нечаянной «распутностью», и над никитинской горячностью. Ей-то, конечно, было смешно! А я боялась вернуться в собственную комнату. Пришлось отправить туда Иринкину гостью в качестве парламентера. Она-то и сообщила мне, что Лариска мрачная и обиженная, но домой мне прийти разрешает и передает, чтобы я не трусила…
Когда я вошла, Никитина, прямая, как воспитанница Смольного, сидела на кровати и смотрела в окно. Рядом, на спинке стула, висели ее вчерашние бархатные брюки. Я тоскливо замялась на пороге.
— Проходи, — бросила она, не оборачиваясь, а потом грустно добавила: — Я сама во всем виновата. Умные люди заводят страшненьких подруг. Одна я такая идиотка…
* * *А двадцатого января, всего неделю спустя, жизнь моя круто переменилась. К этому времени мы с Никитиной уже помирились, хотя холодок в отношениях, конечно же, еще чувствовался. Я понемногу пришла в себя и решила, что стану абсолютно счастливой не только без Алексея, но и назло ему! Естественно, он должен был видеть всю безмерную глубину моего счастья. Поэтому с подношениями цветов было покончено, а вот с билетами в первый ряд — нет. И одевалась я теперь вызывающе ярко. В тот день на мне было маленькое, едва прикрывающее попу черное платье с золотыми блестками и американские туфельки на семисантиметровой шпильке. А в ушах болтались длинные серьги, формой напоминающие эмблему физиков — атом, мечущийся по орбите.
Я сидела в первом ряду, закинув ногу на ногу, и молила небеса о том, чтобы Алексей кинул один, всего лишь один взгляд в зал. Здравый смысл подсказывал, что с ярко освещенной сцены скорее всего ничего не видно и вместо рядов кресел — черная дыра. Но желание встретиться с ним взглядами было сильнее здравого смысла. И еще я ловила себя на неприятной мысли: ненависти, ярости и обиды уже нет! А есть только привычная собачья тоска и трепет сердца где-то у самого горла.
В антракте я вышла в холл и встала у лестницы, опершись локтями о массивные перила. Мне было грустно и хорошо одновременно. От многочисленных стоек буфета, словно ленты от хвоста воздушного змея, тянулись очереди. Еще одна, не менее длинная очередь тянулась от двери женского туалета. Все были чем-то заняты: кто — ожиданием, кто — поглощением купленных пирожных и бутербродов с красной рыбой. А этот человек не был занят ничем. Он просто смотрел на меня. Сначала я почувствовала его взгляд и только потом, обернувшись, увидела высокого пожилого мужчину, направляющегося ко мне раскованной походкой барса перед прыжком.
— Здравствуйте, — произнес он, прислоняясь спиной к перилам. — Позвольте спросить, как вас зовут?
Говор у него оказался мягким и приятно-интеллигентным, как у артистов кино сороковых годов. Да он и был, наверное, немногим моложе тех, ушедших уже артистов. Лет шестидесяти, а может, и больше? Правда, выглядел мужчина для своего возраста очень даже ничего. Статная фигура, широкие прямые плечи, роскошная седая шевелюра. Если бы еще не глубокие морщины, избороздившие его лицо!.. А вообще он чем-то напоминал Марчелло Мастрояни, и карие его глаза светились одновременно добротой и лукавством. Одет мужчина был в свободные спортивные брюки и куртку на длинной «молнии». И от него весьма ощутимо разило перегаром.
— Так как же вас зовут? — спросил он еще раз.
— Настя, — ответила я, хотя обычно с пьяными старалась не общаться.
Мужчина удовлетворенно кивнул и, совсем как тот театральный фотограф, потянулся к моим волосам. Мне подумалось, что сейчас он тоже ляпнет что-нибудь про необычный овал лица или чрезвычайную выразительность глаз. А потом заведет привычную, но неприятную песню: «Ой, какая девочка хорошенькая! Это откуда же мы такие глазастенькие?» Но он просто бесцеремонно собрал мои волосы в пучок и констатировал:
— Шея хорошая. Ноги тоже… И руки вроде бы ничего. Конечно, надо еще посмотреть… Ну-ка, Настя, покажите кисть.
Обалдевшая и растерянная, я протянула руку ладонью вверх, как на гадальном сеансе. Он взял мое запястье и начал вертеть туда-сюда, словно прицениваясь. Разве что на свет не посмотрел!.. Кстати, о свете! Краем глаза я замечала, что свет в зрительном зале потихонечку гаснет, прячась в глубоких складках бархатных штор и тая льдистыми отблесками на сосульках гигантской люстры. До начала второго акта оставалось всего несколько минут. А мы со странным мужчиной продолжали стоять у перил, и бабушки, продающие программки, уже шушукались по поводу наших соприкасающихся рук осуждающе и ехидно.
— Н-да, — вымолвил он наконец, видимо удовлетворенный осмотром. — Все в норме… И ноги… Н-да, ноги, конечно, хороши!.. Кстати, забыл представиться, меня зовут Георгий Николаевич Полевщиков.
Это прозвучало с такой величественной скромностью, что мне стало даже неудобно. Последняя фраза явно была рассчитана на то, что я немедленно задохнусь от восторга. Так, будто до знакомства со мной снизошел, например, Папа Римский. Но я не знала, кто такой Георгий Николаевич Полевщиков! Хотя в памяти что-то и вертелось.
Выждав паузу и убедившись, что восторгов не будет, Георгий Николаевич заметно огорчился. Вообще чувства очень ярко отражались на его лице. Наверное, он был необычайно открытым человеком. Хотя, возможно, все объяснялось гораздо прозаичнее — изрядным количеством выпитого коньяка.
— Так вот, — продолжил он по-деловому, но уже с поскучневшим лицом. — Я веду класс на Киевской. У меня есть разные девочки, в том числе и вашего возраста. Экспериментальный класс. Не слыхали про такой?.. Если хотите, приходите завтра к двенадцати часам, я вас посмотрю.
Кивнул, встряхнув роскошной седой шевелюрой, и величественно удалился. А я осталась стоять у перил. Пока Георгий Николаевич шел до дверей зрительного зала, мой взгляд не отрывался от его ступней. Ступни широко разворачивались! Не так, как у обычных мужчин, гораздо шире! И спина, несмотря на солидный возраст, была необычайно прямой!
