Эйлин Гудж - Снова с тобой
Сознавать это было приятно и в то же время тревожно. Замедленный темп только подчеркивал, насколько изменилась она сама. Мэри порой казалось, что сейчас она столкнется со своим вторым «я», девушкой, идущей по улице, и не узнает ее. «Как молода я была тогда», – думала она. Она укачивала на коленях младенца, пока ее сверстники бродили с книжками и рюкзаками по кампусам колледжей. Она вставала на рассвете, чтобы сменить подгузник, а по ночам изучала логарифмы и поэзию Лонгфелло, молекулярные формулы и прозу Мелвилла. И всегда, всегда рядом была ее мать.
Возвращение домой представлялось Мэри решением проблемы, но на самом деле ее положение окончательно осложнилось. «Тебе следовало послушаться Чарли», – шептал внутренний голос, за долгие годы эти слова смертельно надоели ей. Чарли верил в них, считал, что если они будут вместе, их молодая семья выживет.
Чарли. Даже спустя много лет мысль о нем вызывала у Мэри глухую боль раскаяния. Вместо того чтобы потускнеть, ее воспоминания стали еще острее. Чарли в день их свадьбы, в. плохо сшитом костюме, сияющий, словно ему только что вручили главный приз. Чарли, со слезами радости на щеках баюкающий их новорожденную дочь.
Одно воспоминание выделялось из общего ряда. Мэри не знала, в ту ли ночь они зачали Ноэль, но предпочитала считать, что так оно и было. Предчувствие чего-то чудесного могло вылиться только в появление дочери. Мэри позволила воспоминаниям увести ее в ту теплую весеннюю ночь, легко нашла протоптанную тропу в рощу, где бывала множество раз. Она увидела себя, сбегающую босиком по берегу ручья навстречу озаренному лунным светом Чарли. Ее сердце было готово выскочить из груди, она прекрасно знала, что произойдет. Это случалось уже дважды – один раз в ее спальне, пока ее родители были в церкви, второй – на заднем сиденье машины Чарли. Но на этот раз все было иначе. Возможно, причиной тому стал лунный свет или же выражение на лице Чарли – такая чистая любовь, что Мэри боялась расплескать ее и воспринимала как драгоценные духи, которые надо расходовать по крошечной капельке. «Он никогда не обидит меня, – думала она. – Что бы ни случилось, я всегда могу быть уверена в этом».
Чарли вынул из багажника старое одеяло и расстелил его под плакучей ивой, приютившей их, как палатка, сплетенная из зеленого кружева. Бледный свет проникал между поникшими ветвями, серебряными долларами ложился на песок. Когда Чарли привлек Мэри к себе, она задрожала, как в ознобе, но его поцелуи были горячими. Отовсюду слышался одобрительный хор лягушачьих голосов. Мэри не помнила, как они оба разделись: в ее воспоминаниях они с самого начала были нагими, Адам и Ева, сотворенные из праха. Чарли, тонкий и длинный, как серебристое лезвие, поцелуями прогонял мурашки с ее обнаженных ног. Она протягивала к нему руки, чтобы показать, что дрожит вовсе не от страха. Тогда она еще не знала, что чувство, переполнявшее ее и похожее на плеск тысячи крыльев, было желанием. В отличие от пламени, которое вспыхивало и тут же угасало в ней в первые два раза, это желание было настойчивым, неудержимым и непонятным.
Чувствуя, что с ней творится, Чарли не торопился. Он целовал ее, пока губы. Мэри не начало саднить, и лишь потом провел ладонью между ее ног. Об оргазме Мэри знала из книг, которые читала по ночам под одеялом, при свете фонарика, – первой из них вспомнился «Любовник леди Чаттерлей», – и уже успела узнать, как это бывает у юношей. Но сама она еще ни разу не достигала оргазма – разве что он был мимолетным и прошел незамеченным. С точки зрения католической церкви грехом были даже прикосновения к самой себе.
А Чарли продолжал ласкать ее, и от каждого шелковистого прикосновения пальцев пламя взметалось все выше. Мэри охватило почти болезненное желание приподняться навстречу его руке. Ее губы открылись, в горле запершило от резко втянутого воздуха. Она смутно сознавала, что набухшее достоинство Чарли прижимается к ее ноге. На миг вся Вселенная сосредоточилась в раскаленной добела, подобной вспышке звезды точке между ее ног. Она вскрикнула, в то же мгновение Чарли вошел в нее, и все вокруг окутал туман, окружающий мир уподобился пейзажам, проносящимся за стеклами машины, а она… да, это точно… о Господи… она испытала оргазм.
Потом она обмякла на одеяле, безвольная, как утопающий, которого спасли чудом.
– Как… как ты догадался? – сумела выговорить она.
Чарли обнимал ее так крепко, что ей казалось, будто на его коже остался слабый отпечаток ее нагого тела, как след большого пальца на запотевшем стекле.
– Я просто знал, – прошептал он.
Такова была сущность Чарли. Каким-то образом он все чувствовал. Он понимал ее, неизменно догадывался, как будет лучше, но Мэри не всегда прислушивалась к его мнению.
Шоссе перед ее глазами расплылось, Мэри сморгнула слезу. К Саймону она не испытывала и подобия таких чувств. Никто из мужчин, с которыми она встречалась и расставалась за минувшие годы, не мог вознести ее на вершину страсти. Она уверяла себя, что первая любовь обычно запоминается навсегда и если бы они с Чарли встретились в другое время, между ними все было бы иначе, но в глубине души знала, что обманывается. Чарли был не таким, как все, а особенным. Бесчисленное множество раз Мэри гадала, как сложилась бы ее жизнь, если бы в тот давний зимний день она поступила по-другому.
Нет, она собиралась вернуться к Чарли – через дня два-три, но как-то вышло, что эти дни сложились в недели, а недели – в месяцы. Ее мать, несмотря на склонность разыгрывать мученицу, охотно присматривала за ребенком, пока сама Мэри сдавала выпускные экзамены. Когда Мэри наконец нашла работу на полставки в магазине одежды «Голливуд», она твердила себе, что у нее одна цель – скопить немного денег, чтобы Чарли не приходилось надрываться, работая по шестьдесят часов в неделю. Они по-прежнему встречались, обычно в выходные, но редко оставались вдвоем. Дорис наотрез отказывалась сидеть с ребенком и отпускать их куда-нибудь хотя бы на пару часов. У нее и без того полно хлопот, жаловалась она, – у нее на руках младенец и больной муж.
Мэри не хватало сил спорить. Она чувствовала себя всем обязанной матери. За любую помощь мать требовала платы, а Мэри было уже нечего отдавать. Вот им с Чарли и приходилось сидеть в гостиной, играя с ребенком, а Дорис поминутно заглядывала в комнату, делая вид, будто что-то ищет.
Все их разговоры вертелись вокруг Ноэль. Они говорили о том, как подросла их дочь, как научилась переворачиваться и садиться, как она все отчетливее выговаривает первые слова. Чарли ни разу не упомянул о своем одиночестве. Это было ни к чему: на его лице ясно читались гордость, уязвленное самолюбие, тоска, собранные в тугой угловатый комок. Мэри знала, что он ни о чем не станет просить ее. Она должна была сама захотеть вернуться.
