Маргарет Мадзантини - Никто не выживет в одиночку
«На чем мы остановились, любимая?»
Не надо было давать ему тогда. Надо было одеться и уйти. Но она раздвинула ноги и все такое. Была влюблена. Ей открылась его сущность, как тогда, когда, выдрав глаза у плюшевого мишки, нашла внутри лишь грязный полиэстер. Но она хотела забыть об этом. Хотела замуж, хотела родить детей. Все, чего она хотела, — обмануться.
Официантка пришла за тарелками.
— Будешь еще что-нибудь?
Но она даже суп не доела. Девушка спрашивает, можно ли убрать со стола. Делия кивает, не поднимая глаз, прикрывает ладонь, вернее, палец, на котором носила обручальное кольцо.
Гаэтано улыбкой провожает девушку с грязными тарелками, вытягивает губы в знак одобрения. Совсем молоденькая девушка: волосы, губы, янтарная кожа проворных рук, покрытых легким пушком. Ему хотелось бы поцеловать ее, поприжиматъся к ней на дискотеке, на мопеде вечером, почти уже летним, а потом забраться на нее голым, почему бы нет?
Сейчас он проводит некий тест. В этом ресторанчике, в присутствии бывшей жены, застывшей, как на фотографии. Смотрит на молодых девушек и спрашивает себя, не возникают ли у них мысли насчет него. Он все еще ничего себе: лоб доисторического человека, проникновенный взгляд и облик витающего в облаках. Все еще молод — его даже можно спутать с безбородыми юнцами, — но уже с опытом за плечами. Девушкам это нравится, действует возбуждающе и все такое. Боже, каким же старым он ощущает себя сегодня!
Он не собирается влюбляться. Любовь умерла. Строительство любви начинается со слюны, а заканчивается чем-то немыслимым. Они с Делией прыгнули с самой высокой скалы, но, оказывается, под скалой было неглубоко. Они смотрят друг на друга и не знают, останутся ли на всю жизнь калеками в инвалидных креслах или всего-навсего хромыми. Безусловно, прыжок получился эффектный. Вот идиоты.
Вроде Нико, который решил, что умеет летать, и бросался на пол с кровати и со стульев. Они дали ему упасть пару раз, чтобы он понял, что у него нет крыльев, прежде чем попробовать прыгнуть с балкона.
— Я возьму десерт, ты как?
Девушка ждет. Ее красивая упругая грудь вздымается от дыхания под черной спортивной майкой на тонких бретельках. Делии жаль эту девушку, которая дышит всем телом и которой еще предстоит отправиться на поиски смысла. Но кроме грязных ошметков, она ничего не найдет.
Она вспоминает песню U2 «Одна на двоих». Гаэ давал ей ее слушать через наушники.
Love is a temple
Love the higher law
You ask me to enter
But then you make me crawl
…
One love
One blood
One life…
«Ты впустил меня в храм, а потом вытер об меня ноги».
— Мне кофе с мороженым.
Девушка ставит закорючку в блокноте заказов.
— Кофе без кофеина.
Подул слабый ветерок, закружил пыль на асфальте, добрался до них. Сдвигает бумажные салфетки, ласкает слегка вспотевшую под рубашкой спину.
По коже пробежали легкие мурашки.
Делия говорит:
— Я ударила Космо головой о дверь туалета в баре.
Гаэ посмотрел на нее в упор:
— Что-что?
Улыбнулся очень грустной улыбкой. Если уж она начинает отыгрываться на детях, значит, они действительно по горло в дерьме.
— С каждым может случиться, не расстраивайся…
Официантка ставит перед ней мороженое. Делия медленно выливает кофе из чашечки на шарик мороженого.
— Нет, не с каждым.
Гаэ получает мягкий холодный удар мороженым в лицо. Чувствует на себе сливочную массу, как она стекает по подбородку на грудь под рубашку, вымазанную кофе. Даже не вытирается. Смотрит на Делию, не изменившуюся в лице. Не переводит взгляда, только едва заметно двигает зрачками, как больной глаукомой, чтобы увидеть, чтобы разведать, не заметил ли кто-нибудь.
Я убью ее. Размажу по стенке. Заберу у нее детей. Расцарапаю ей лицо. Ненависть сейчас как сама жизнь. Сильная, как сама жизнь. Они никогда еще не оказывались в такой ситуации. У всех на виду. Последняя нить, что их связывала, обрывается этим вечером начала лета. Они оказывают друг другу сопротивление. А может, только он сопротивляется? Делия просто отсутствует. Она смотрит на мороженое, скользящее по телу мужчины, которого любила больше всего на свете. Смотрит на припадок безумия женщины, выбитой из колеи, сплошного комка расстроенных нервов.
Эта женщина — не она. Она ее боится. И все-таки ей не хочется убивать ее в себе. Только так она сможет выжить. Она поняла это, глядя в глаза Космо, которые поддерживали ее, освобождали ей путь в том сортире. Он готов был заменить отца. Кого угодно. Впитать в себя все и вся. Ради любви. Любви, которой она его научила и которую теперь отнимала. Она гладит свои голые руки, в самом деле не зная куда деться.
Гаэтано сидит не двигаясь, глубоко дышит. Облизывает с грязных губ этот нелепый десерт. Смотрит, как она тяжело дышит вместе с ним. Делия хотела бы подняться и слизать с него это мороженое. Есть только они. Нагие, как тогда, когда занимались любовью.
«У меня часто бывает вздутие живота после еды».
Так они познакомились. Он вошел в студию, которую она снимала в центре красоты и здоровья с уклоном в восточные традиции, где проходили занятия йоги, курсы самозащиты для одиноких женщин и стояли кулеры для травяных чаев. Правда, это скорее следовало назвать не студией, а кабинетом.
Гаэтано бросилась в глаза корзина с огненно-красными яблоками. Помимо сертификатов Делия повесила на стену несколько фотографий и атласную занавеску. Пройдя через анорексию, она стала неплохим диетологом. Она уже все знала о пищевых нарушениях. Боль проложила ей дорогу в жизни. Эта довольно эклектичная профессия, имея под собой научную основу, оставляла большое свободное пространство для психологической интерпретации.
Дни напролет Делия проминала руками жирные животы тут, на окраине, возле станции. С каждым проходящим поездом тряслись стекла, яблоки падали на пол. Мать пришла посмотреть, как она устроилась. Подобрала упавшее яблоко. «Если тебе нравится…»
Ее пациентами были толстые ленивые парни и женщины с алкогольной зависимостью. Больше, чем о диетах, речь шла о перевоспитании людей, об их отношении к себе самим. Делия по себе знала, каким врагом может стать тело. Помойной ямой, засоренной раковиной, высохшим колодцем. Теперь она сама была в медицинском халате и улыбалась. Ей знакомо было вранье своих пациентов. Знакома боль того вранья.
Ей нравилась эта окраина. Ей хотелось быть подальше от района, где она выросла. От тех маленьких модных собачек, от тех банков. Здания сороковых годов, как и их жильцы, казались ей совершенно бездушными. Она обнаружила много неискреннего и ненужного для жизни в домах безвольных и радушных семей, посещающих раз в году выставки и концерты в «Аудиториуме». В семьях, ничего не запрещающих детям из страха натолкнуться на собственные черные ямы.
