Жан Фрестье - Отей
В течение всего этого периода лицо ее было не то чтобы грустным, а словно бы заснувшим. Однажды я оскорбил ее прямо на улице. Я был взвинчен до предела и сам не знал, что говорил, перейдя в оскорблениях все границы. Она улыбалась, она была слегка удивлена, но, в сущности, не рассердилась. Когда я остановился, чтобы перевести дух, она сказала мне: «Продолжайте, если вам от этого легче». В ее тоне не было провокационных ноток, иронии и той почти не было. А потом, когда наши взаимоотношения вошли в прежнее русло, она сделала вид, что никогда не слышала тех гадких слов, которые я бросил ей прямо в лицо. Да и сам я совершенно забыл о том инциденте, если бы не сегодняшний вечер. У себя в комнате, когда я открыл ящик стола и стал искать одну необходимую мне выписку, мне пришлось переложить письма Ирэн. Эти письма мешали мне, без конца попадаясь под руку. Тогда я внезапно взял и швырнул их через комнату. Мне хотелось разразиться оскорблениями.
* * *С утренней почтой пришло письмо от Марины или, точнее, два конверта, один в другом; во внутреннем – переадресованная Мариной справка из социального страхования, которую я должен был подписать. И ни слова. Только этот бланк и легкий запах духов на внешнем конверте. Окончательный разрыв или, наоборот, приглашение?
Я подписал справку о болезни и переслал ее без каких бы то ни было комментариев. Но оставил у себя конверт, запах которого напомнил мне тело Марины, ее волнение, ее исступленную нервозность. Ее тело я мог представить себе только в движении: Марина виснет на моей руке, отпускает ее, прислоняется к стене, встает на цыпочки, крутится. И все это – с очаровательным и бесполезным изяществом. Движения ее тела, как аллеи сквера, приглашающие к полной неожиданностей прогулке, в конце которой всегда оказываешься у прутьев ограды.
* * *Утром, после нашей последней ночи, Марина повернулась ко мне спиной. Я поцеловал ее за ушком. От нее шел какой-то уютный запах, он напомнил мне запах кофе с молоком, возможно, просто потому, что я был голоден. Не будя ее, я развлекался тем, что заплетал ей косичку из двух прядей; когда же я отпускал эту ненастоящую косичку, она, крутясь, расплеталась. Спала Марина точно так же, как спала бы и нефригидная девушка. Я приоткрытым ртом прислонился к ее шее; ее кожа пахла так же горячо, как пахнет кожа у девушки, которая, возможно, всю ночь с радостью занималась любовью. Фригидная она или нет, какая разница в такой час?
__________
Я больше не видел Марину. Однако возможность ее увидеть, столь доступная в любой момент, заставляла меня еще сильнее ощущать отсутствие Ирэн.
Прошло около трех недель, как Ирэн уехала во второй раз. Чем более расплывчатым становился ее образ, тем легче он поддавался воздействию инстинкта. И тот, заимствуя что-то у тела Марины, а что-то у тела Ирэн, крупными мазками рисовал картину моего вожделения, как бы изображенного художником-авангардистом, с губами на женской груди и с бедрами, центрированными по этим губам. Стоило мне хоть на мгновение перестать сопротивляться сладкой химере, как она тут же толкала меня во власть невообразимых импульсов. Так, я, бывало, направлялся в Нейи исключительно ради удовольствия проехать мимо дома Ирэн, но по дороге внезапное помешательство рассудка резко обрывало мой порыв. Поступок, в котором я искал нечто равноценное обладанию Ирэн, оставался незавершенным. Я останавливался. Я находил в самом себе все ту же неизрасходованную силу. И растрачивал ее на свои пустяковые капризы. Я покупал какую-нибудь книгу, галстук, в глубине души надеясь, что галстук понравится Ирэн и что книгу я дам ей, когда она вернется. Но эта дорога никуда не вела. Все тот же импульс возвращался ко мне, однако на этот раз вооруженный неким подобием рациональности. Он толкал меня к Марине, чье тело чисто логически представляло собой наилучшую замену Ирэн. Я сопротивлялся, зная по опыту, насколько бесполезным окажется такой поступок.
К тому же мне казалось нетактичным разрушать жизнь одной женщины под тем предлогом, что я люблю в ней другую.
Эти жалкие внутренние споры пролезали во все щели между моими мыслями, были со мной каждую минуту, свободную от работы. Они были как бы упаковкой для всей моей жизни. Они душили меня. Я с нетерпением ожидал прихода ночи и того мгновения, когда, закрыв за собой дверь спальни, я ощущал себя счастливым пленником непоколебимых привычек: укладываться в кровать и засыпать. Однако, прежде, чем достичь этого, мне приходилось проживать вечерние часы, упоительные предвестники весенних ночей, когда небо над городом долго не угасает, увлекая на запад молчаливые толпы гуляющих. В начале лета, около девяти часов вечера, люди охотно идут на запад. Я тоже шел в ту сторону в ожидании чуда или катастрофы, некоего знака с небес. Затем, с приходом ночи, вновь погружался в каждодневную обыденность, поворачиваясь спиной к умершему дню; я доверял сну охрану моих робких придуманных надежд.
После отъезда Ирэн какое-то время я жил очень уединенно. Я переживал ее отсутствие, как переживают болезнь. И не хотел свидетелей.
Однажды вечером, находясь в спокойном расположении духа, я поехал к Карлу. Дверь открыла маленькая племянница Алины.
– Дядя у себя в кабинете.
В вестибюле она обогнала меня, постучала пальчиком в дверь кабинета и с тихой улыбкой удалилась. Сидя за столом, Карл рассматривал тоненькие иголки, которых я прежде никогда не видел.
– Иглы для акупунктуры?
Он заметил мою ироническую усмешку:
– А почему бы и нет? Акупунктура, радиоизлучение, магнетические волны – да все, что угодно, лишь бы облегчить людям страдания.
С рассеянным видом он проверял пальцем остроту своих бесценных иголок.
– Ты что-то пропал в последнее время.
Он собирался заговорить об Ирэн. Я опередил его.
– Ирэн вернулась и опять уехала. Ее все еще нет. Мне это, естественно, не нравится.
– Довольно странно, – ответил Карл, – что за три года ты так и не нашел способ по-настоящему успокоить самого себя. Теперь тебе остается только ревновать по инерции. Но это уже дело привычки, просто рефлекс.
– Возможно, но то, что болит, вообще-то не обсуждают.
Наоборот, как раз это и надо обсуждать. На смену чувствам приходит привычка, и мы продолжаем играть, но уже чисто механически, как актер, чья игра постепенно тускнеет, если пьеса держится на сцене слишком долго. Чтобы понять свои настоящие чувства, следует учитывать такого рода смещение.
Вошла Алина, принесла кофе. Она была бледна. Я спросил о ее здоровье.
– Жаловаться не приходится. Иногда бывает тяжело дышать. Но в целом все в порядке.
Со времени своей последней беременности она страдала болезнью сердца, но даже если бы она была в добром здравии, я все равно не преминул бы потревожиться по этому поводу. Так было всегда с тех пор, как мы познакомились. Если бы заболела Ирэн, я воспринял бы это с хладнокровием. Мои волнения были сфокусированы на ее верности; на ее здоровье их просто не хватало. Моя же привязанность к Алине, напротив, была основана на страхе увидеть ее, именно ее, мертвой, точно она была существом уникальным, незаменимым. Это беспокойство, охватывавшее меня подчас при самых непредвиденных обстоятельствах, придавало особый оттенок нашей дружбе.
