Николай Климонтович - Против часовой
Пока ехала в машине на заднем сидении, Наташа точно как тогда попудрилась, подкрасила губы, поправила волосы. Посмотрела машинально на ногти. Ногти, конечно, были ухожены не в пример далекой бедной молодости… Немного успокоившись, Наташа остановила машину, расплатилась, вышла на Сретенском бульваре.
Бульвар тоже перенес немалые изменения: теперь машины шли там, где прежде гуляли люди. Но — чудо — ее лавочка, на которой некогда она приняла столь важное, столь непоправимое решение, оказалась ровно в том же месте: она хотела было присесть, но стало жаль новую дубленку. К тому ж, наверняка, это была уже другая лавочка. Лавочки так долго не живут, грустно сострила Наташа.
И на своем месте стоял дом, огромный, как прежде — с эркерами, с ложными колоннами, и во многих окнах уже горел свет. Она прошла в арку — арка тоже была на месте, вот и дверь на черную лестницу. Дверь — это, конечно, громко сказано, так — калитка, по-прежнему болтавшаяся на одной петле. На лестнице было темно, воняло человеческими отправлениями и кошачьей мочой. И Наташа подумала, что, наверное, кошки распугали здесь крыс, стало не так страшно.
Поднималась она долго, почти на ощупь, несколько раз оступилась, схватилась было за перилла, но те опасно накренились. Это несомненно были те самые перилла, который и двадцать лет назад уже были неверны и качались… Откуда-то сверху пролился свет, стали слышны громкие голоса. Когда добралась до чердака, то поняла, что и свет и голоса были из той самой мастерской. Чердак был сух, здесь не воняло как прежде, и крыс не было видно. Она приблизилась к заветной двери, волнуясь до стука в висках, — не подскочило бы давление. И еще подумалось: а что, если здесь теперь — чужие люди.
По давно забытой привычке, по наитию — когда-то Наташа из суеверия всегда так делала — пошарила рукою справа от косяка: лопата была на месте…
И Наташа вошла.
Глава 12. ОПЯТЬ ВТОРОЙ МУЖ
Наташу — так во всяком случае показалось — никто не заметил. В мастерской был в разгаре широкий пир. Шумная и пестрая компания увлеченно выпивала, сидя вкруг круглого большого стола — того самого; какой-то кавказского вида молодец лет под сорок в тот момент, когда Наташа переступила порог, темпераментно жестикулируя бокалом, полным красного вина, говорил тост: было заметно, что он крепко навеселе. Быть может, сообразила Наташа, это — тамада, уж больно тот громко говорил.
Наташа так и стояла на пороге, когда какая-то тетка — Наташиных лет, может, чуть постарше — поманила ее рукой, достала откуда-то снизу табуретку, усадила рядом с собой, с напором приговаривая всем места хватит, — в любой большой компании есть такие гостьи, обуянные идеей обустройства чужого праздника; тетка поставила перед Наташей тарелку и рюмку, которую тут же и наполнила водкой. Наташе тетка показалась смутно знакомой: да, конечно, это была одна из тех девиц, что вечно толклись в этой мастерской еще в Наташину здесь бытность. Но, Боже, как постарела, крашеная, а корни волос седые… Интересно, узнала ли тетка ее, Наташу, ведь они часто виделись когда-то, или она тоже изменилась до полной неузнаваемости?
Тревожно пробежав глазами по пьяноватым лицам гостей, Наташа, наконец, увидела своего Гошу. Тот сидел наискосок от нее, но не в самом центре; вальяжно откинувшись — какая-то немолодая дама, крашеная иссиня-черной краской, с задранным острым носом и одетая не по возрасту, в ярко-оранжевый пиджак, почти загораживала Гошу, оттого Наташа и не сразу его увидела — Гоша молча улыбался. Наташа так внимательно разглядывала пожилую курносую даму, потому что сначала приревновала Гошу к ней, а теперь увидела, как с другого бока к Гоше льнет молоденькая смазливая женщина — наверное, это и была, так сказать, Наташина сменщица.
Гоша почти не изменился. Погрузнел, конечно, поседел, отпустил артистические кудри — в Наташино время он стригся коротко, — и седые кольца свисали по его раздобревшим щекам, придавая лицу и вовсе невинное, в сочетании с румянцем от выпитого, выражение; но он сохранил все те же неспешные жесты, и добродушная улыбка была та же. Наташу неприятно удивило, что на голове у Гоши была яркая аляповатая бандана с зелеными растениями — такие носят неуверенные в себе юнцы. Наташа знала, что побеги эти изображают коноплю, почти в такой же щеголял один из приятелей старшей дочери. Впрочем, повязка даже шла Гоше.
Наконец, и он заметил Наташу, не удивился, а сказал громко, ни к кому, впрочем, не обращаясь: вот и Татка пришла! Будто не было этих двадцати лет разлуки, будто всякий день они говорили по телефону, будто в эту мастерскую она время от времени заглядывала — как своя. И Наташа не знала: обидеться ли ей или порадоваться? Она только улыбнулась застенчиво и тихо произнесла: да, это я, — а Гоша приложил руку к сердцу и сделал жест в ее сторону. Наташа быстро отвела взгляд, потому что почувствовала, как ее глаза задрожали от волнения; взяла рюмку и выпила, хотя водки давно не пила; попыталась вслушаться в слова тоста, который продолжал говорить кавказец. И вдруг совершенно растерялась, обессилела, поскольку неожиданно поняла из по-восточному витиеватого тоста джигита, что повод сегодняшнего застолья — получение Государственной премии. И премию эту получил Гоша. Ее Гоша, о котором злые языки судачили, что, мол, спился, перестал работать и сошел с катушек. Оказалось — все ложь, вполне себе он на катушках. И она, Наташа, сложись жизнь иначе, могла бы сидеть сегодня рядом с ним, и по праву разделять его триумф, и принимать поздравления. Она, а не смазливая сменщица… И тут под общее громкое ура гости вскочили с мест, стали тянуться к виновнику торжества, кто ближе — лез целоваться; Гоша громко говорил ладно, ладно, господа, будет, что мы — государыню не брали; и Наташа тоже встала и сказала негромко в воздух свое поздравляю. Но никто ее не услышал, конечно. Гоша говорил, обращаясь к оратору: ты — Везувий, Гоги, настоящий Везувий! Почему Везувий — Наташа не поняла… Все уселись, застолье пошло своим чередом. Стало шумно. Какая-то морщинистая дама с комсомольским задором все кричала надо Ваське позвонить в Америку! Но даму никто не слушал. Кто такой Васька, Наташа не знала, зачем ему звонить — тоже не поняла, и опрокинула еще рюмку, потом еще одну; на тарелке у нее оказалась селедка под шубой, она съела и селедки.
Тут произошло маленькое смешное событие: тамада, совсем упившись, упал лицом на стол, опрокинув при этом свой бокал с вином. Кто-то откомментировал: был Везувий, теперь Помпея. Все захохотали, и Наташа вместе со всеми, со стыдом понимая, что уже не совсем трезва. Она спохватилась, что не помнит, зачем, собственно, пришла — так было ей тепло среди этих громко кричащих людей: наверное, потому, что было заметно, как все здесь друг друга любят, и как искренне радуются за Георгия. Так, во всяком случае, Наташе стало казаться… И тут она вспомнила: ну да, она же пришла узнать новый адрес Валерки. Но вспомнить, зачем, собственно, ей понадобился Валерка, она тоже уже не смогла.
