Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что
Но тут оказалось, что не так-то легко выразить в словах то, что хотелось сказать. Он старался изо всех сил, начал и разорвал три письма, пока, наконец, четвертое было благополучно доведено до подписи. Но и оно только послужило материалом для пятого и последнего варианта. В результате всех этих трудов увидело свет следующее коротенькое послание:
«Дорогая миссис Теннент!
Вы оказали честь, написав мне. С Джоном, насколько могу судить, все обстоит вполне благополучно. Он поедет со мной обратно в Лондон после того, как мы пошатаемся по Италии. Лей Коррэт, его учитель, написал, что хочет предоставить ему должность. Хочу вам сказать (но я не мастер изъясняться), как безмерно я доволен, что вы будете счастливы. Если бы я вздумал написать все поздравления и пожелания, какие мысленно шлю вам и судье Вэнрайлю, то пароход бы не был в состоянии довезти это письмо. Вот в каком я восторге по поводу вашего замужества! И надеюсь, когда я приеду в Нью-Йорк, вы разрешите мне навестить вас; если же вам доведется быть в Лондоне, то вы известите меня. Мы с Джоном завтра собираемся в интересную экскурсию в горы.
Искренно преданный вам
Фолькнер Тревор».
Письмо это дошло до Ирэн в Сан-Антонио на третий день после венчания. Она и Вэнрайль стояли на веранде дома, временно предоставленного в их распоряжение приятелем. Горы вдали были одеты аметистовой дымкой. Ближе расстилались поля, и каждый колосок, каждый цветок как-то особенно четко и прозрачно вырисовывался в льющемся на землю бледном золоте умирающего заката, сменившем пламенные его краски.
В этом радостном блеске вокруг была безмятежность, было какое-то обещание. Вэнрайль смотрел на жену, читавшую письмо. Он видел, как на ее лице сменяют друг друга румянец и бледность: письмо, очевидно, от Джона или касается Джона. Он отвел глаза и снова загляделся на чудесную картину вокруг, наклонясь немного вперед, опершись красивыми, сильными руками на широкие перила.
Он чувствовал, что не может, не должен следить за выражением ее лица во время чтения, словно подслушивая ее мысли. Ирэн намеками дала ему понять, как отнесся Джон к их истории. Но в ее молчании он угадывал многое, чего она не сказала.
Он продолжал курить, заглядевшись на пурпурный цветок, пробившийся из-за решетки возле его руки.
Слышно было, как шелестела плотная бумага в руках Ирэн. Потом стало совсем тихо.
Вэнрайль поднял глаза от цветка, обернулся и посмотрел в лицо Ирэн. В нем вспыхнуло вполне естественное раздражение против Джона. Ради этого мальчика он отошел когда-то в сторону, уступил ему место, а теперь Джон мешает ему быть счастливым.
Он знал, что сейчас с ним встретится взглядом не его жена, а мать Джона.
На одну секунду он почувствовал слепую ревность к Джону, Джону, который взял все, а теперь ничего не хочет отдать.
Он вспомнил годы одиночества и пустоты, эти мучительные, коротенькие свидания раз в год, свидания, которые, казалось, состояли из одного только прощания. И все это из-за Джона! Он, Вэнрайль, глубоко любя Ирэн, покорялся ее решению. Но самоотречение было не в его натуре. Он желал, наконец, вознаградить себя за него. Для Джона дорога была проложена, сделано все, чтобы его жизненная карьера была успешна…
Под влиянием этих мыслей Вэнрайль беспокойно задвигался. Ирэн подняла глаза, улыбнулась ему и протянула письмо.
— Это — от товарища Джона, — сказала она и, подойдя к мужу и присев на ручку его кресла, прислонилась щекой к густым седоватым волосам. Так она сидела, пока Вэнрайль читал письмо.
Слуга подвел лошадей к ступеням веранды. Вэнрайль дочитал послание Чипа и отдал его жене.
Через минуту он подсадил Ирэн в седло и вскочил на свою лошадь.
— Поедем вместе навстречу закату, — сказал он, когда они ехали рядом, и улыбнулся: — Да мы с тобой как будто это и делаем, мой друг, но возле тебя закат кажется мне зарей.
Ни одна женщина не могла бы остаться равнодушной к такому милому комплименту, тем более женщина, так долго лишенная слов любви и жаждавшая их, как голодный — хлеба.
Ирэн взглянула на мужа затуманенными глазами.
— Помнишь тот вечер, когда мы ехали из Парижа к Версалю? — спросил Вэнрайль, осадив лошадь, чтобы дать жене поравняться с ним.
— В жизни каждой из нас есть такой вечер, который никогда не забывается, — отвечала медленно Ирэн. — Помню, конечно.
Она словно видела перед собою Вэнрайля таким, каким он был в те времена — молодым, пылким, стремительным. Он был беден, но, узнав, что она обожает верховую езду, нанял двух лошадей и стоял и ждал ее на тихом дворике старой гостиницы. Потом они медленно ехали рядом по большому лесу. Тогда, как и сегодня, был час заката и лес был похож на просторный храм под слабо светящимся куполом.
Они целовались под стройной березой, и, щека к щеке, смотрели, как сгущаются тени в лесу.
И от сладкой их близости в тот вечер протянулась нить через всю жизнь, к этой встрече через много лет, к слиянию двух разделенных жизней в одну.
Еще один вечер встал в памяти Ирэн: последний вечер на вилле и ночной разговор с Джоном.
Вэнрайль угадал по ее лицу, о чем она думала, и сказал отрывисто:
— Кстати, из этого письма видно, как будто, что Джон себя чувствует прекрасно.
Он подождал ответа, но тщетно.
— Видимо, ничто не изменилось, и тревожиться не о чем, — продолжал он, не отводя от нее полного любви, но властного взгляда.
— Ничего не изменилось, — повторила, как эхо, Ирэн.
Ей хотелось верить этому, Джон так внимателен. Он послал телеграмму ко дню их свадьбы. И Чип тоже.
Она не знала, что обе телеграммы послал Чип, прочитавший в «Херальде» заметку о предстоящем венчании.
Джона тогда уже не было в Шартрезе. Он уехал на другой день после разговора с Чипом, оставив ему записку следующего содержания: «Еду в Женеву устраивать свои дела, вернусь, как только можно будет. Д. Т.»
Чип гадал, вернется Джон или нет. Бродя по горам и долинам в полном одиночестве, он все размышлял на тему о неудаче своего первого выступления в роли проповедника. Его угнетало, что он отпугнул Джона, создал между ними неприятное охлаждение, а главное — только испортил то дело, которое хотел уладить. В его путешествиях по окрестностям у него остался один провожатый — хромая собачонка.
Однажды они с Раймондом сидели на горе, и Чип уныло трепал собаку за уши.
— Есть разные типы олухов, Соломон, сын мой, — мрачно обращался Чип к четвероногому товарищу. — И самые худшие из них — те, кто суется с правдой, когда не просят. Друзей надо оставлять в покое. Следовало бы принять это за правило и карать каждого, кто это правило нарушит.
