Пат Бут - Жаркие ночи в Майами
Он прикрыл глаза, желая, чтобы всего этого не было. Дальше могло стать только хуже. Проблемы, возникающие в эту минуту, вызовут взрывную волну, которая захлестнет его жизнь, жизнь Лайзы, Кристы, всех.
— Да, закрой глаза, Роб, но слушай меня. Речь идет о важном. И думай. Я купила тебя на одну ночь, не так ли? Ты трахнул меня, чтобы спасти множество жизней, траханье кончилось, осталась только грязная память, но дети-то продолжают жить. Они где-то смеются, плачут и живут, не умирают, потому что ты одолжил мне в моем лимузине свой член. Над этим стоит подумать, не правда ли, Роб? Разве кто-нибудь еще из альфонсов спасал детские жизни? Это большое достижение. Ты должен гордиться собой.
— Будьте осторожны, Мэри, — сказал Роб.
В нем поднималась злость, которая вытеснила ощущение неловкости от того, что кто-то, какая-то женщина способна вести себя таким образом.
— Я всегда осторожна, дорогой, даже когда безрассудна. Поэтому я всегда добиваюсь того, чего хочу.
Роб посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что происходит. Перед ним была новая Мэри Уитни. Раньше он видел насмешливую, пресыщенную Мэри Уитни, всегда готовую посмеяться над напыщенностью жизни. Видел он и раненую Мэри Уитни, неспособную на людях справиться с обуревавшими ее чувствами. И та и другая временами были неприятны, но он находил им извинение. Он полагал, что Мэри ведет себя как эксцентричная дама, которая, при всей своей испорченности, никому не желает зла. Теперь он вовсе не был уверен, что его собственное, да и всеобщее мнение о Мэри Уитни справедливо. Из глубин ее натуры поднималось нечто мерзкое. Весьма мерзкое.
— Нельзя покупать людей, Мэри. Не понимаю, как можно даже пытаться делать такое.
Злоба поползла по ее лицу, как лучи восходящего солнца. Красное зарево на утреннем небе — предостережение морякам.
— Ах ты, ублюдок! — вдруг заорала она. — Ты что, не видишь, что я люблю тебя? Я, Мэри Макгрегор Уитни, люблю тебя, жалкое ничтожество, а я всегда получаю то, что хочу. Ты слышишь?!
— Вы больны, Мэри, — мягко проговорил Роб. — Я на самом деле так думаю. По-моему, вам нужна медицинская помощь. О чем вы говорите? Понимаете ли вы сами, что говорите? Вы называете меня ничтожеством и тут же говорите, что любите меня… Что это значит, Мэри? Это же чепуха. Вы говорите чепуху.
Мэри отвела взгляд. Объяснений этому не было. Она не знала, почему она хочет его. Это просто извращение. Это хуже, чем необъяснимо, это настоящая трагедия. Он такой молодой, что почти мог бы быть ее сыном. Что бы он ни думал, ни говорил и ни делал, это не имеет ничего общего с ее мыслями, поступками или словами. И тем не менее она не может думать ни о чем, кроме него. По утрам она думает о его теле, ночью вспоминает его запах, вспоминает, как великолепен он обнаженный. Мечтает о красоте его души. В своих ночных кошмарах она теряет его, в своих восхитительных фантазиях владеет им.
Ее соперница, Лайза Родригес, прокралась в глубины темных мыслей Мэри Уитни, наполнила их кровью, жаждой мести, музыкой зла. Это называется наваждением. Иногда это случается. Наваждение делает разумного человека безумным, хорошего — дурным, счастливого — несчастным, оно превращает шутку, называемую жизнью, в трагедию, в проклятье.
Мэри постаралась, чтобы голос ее не дрожал.
— Я должна иметь тебя, Роб! Чего хочешь ты, не имеет значения. Это ничто по сравнению с силой моего желания.
Он только смотрел на нее. Как человеческое существо она для него уже не существовала. Роб смотрел на нее так, словно она была змеей, исполняющей танец отчаяния.
— И вот что я сделаю, — продолжала Мэри. — Я создам фонд, который будет называться «Фонд Роберта Сэнда», с капиталом в сто миллионов долларов. Ты будешь возглавлять этот фонд и будешь тратить его средства как тебе вздумается. На любую благотворительность, на любые религиозные организации. В обмен на это ты женишься на мне и будешь жить со мной в течение года. И мы будем любовниками, когда бы я ни сказала, когда бы ни захотела. Ты никогда больше не увидишься с Лайзой Родригес. За каждый год, прожитый со мной после этого первого года, я буду добавлять в твой фонд двадцать миллионов. Ты принесешь себя в жертву, — продолжала она, и глаза ее загорелись странным светом. — В жертву, как Христос принес себя в жертву на кресте. Эмоционально ты умрешь, чтобы другие могли жить, процветать и размножаться. И, может быть, с годами научишься любить меня так, как я люблю тебя… И из горя родится добро, которое засияет так ярко, что затмит собой свет солнца.
Мэри откинулась в кресле, руки ее были сложены, как у монахини перед святым алтарем. Она радостно улыбалась, ибо знала, что только что произнесла магические слова, которые принесут ей душу Роба на серебряном подносе. Она только что купила тело этого мальчика, которого любит, не за танец Саломеи, а за огромные деньги миллиардерши.
Роб встал. На его лице были жалость и презрение, а также горечь по поводу того, что в мире так много мерзости.
— Я хочу знать, прежде чем уйду, а я сейчас ухожу, — проговорил он, — знает ли Криста, что вы собирались сделать это?
Голова Мэри Уитни откинулась, словно ее ударили. Это уже не по сценарию. Должны быть, по крайней мере, деловые переговоры. Какое-то обсуждение. Хотя бы что-то. А вместо этого — Криста!
— Криста? Криста?! Какое отношение имеет Криста к тому, что я тебе только что предложила? — прошипела она.
— Спасибо. Я как раз и хотел услышать от вас, что Криста не имеет никакого отношения ко всему этому… к этому отвратительному делу, — сказал Роб.
Мэри Уитни скривила рот.
— Значит, это Криста? Вся суть в Кристе. А знаешь, я подозревала это. Нутром чувствовала. Криста! На пляже! Не так уж это было невинно, да, Роб? А Лайза была всего лишь ширмой, и старина Питер Стайн, бедняга, тоже. Да-да. Где-то в глубине души я всегда знала это. — Она рассмеялась ужасным кудахтающим смехом. — Так вот, о Кристе можешь больше не беспокоиться. Мы можем больше не беспокоиться о ней. Я разработала маленький необычный план, и твоя драгоценная Криста поехала в аэропорт, Роб, и позволь мне сообщить тебе кое-что еще… Она оттуда не вернется!
53
Сидя на заднем сиденье такси, Криста испытывала страшное смятение. Ей предстояло разобраться в том, что произошло, основываясь на путанице из выражений лиц, разрозненных фраз и таинственных действий, и все это — на фоне драматической ситуации, которая заставляла ее сердце бешено стучать.
У нее в голове звучали слова: «Тебя подставляют с наркотиками» — так сказал Питер Стайн. Это было главное. Все остальное, о чем он говорил — об опасности, о том, что за ними следят, разговор о сумке, — все приобретало смысл только в этом контексте. Питер хотел устранить ее оттуда. Он не хотел, чтобы она встретилась с Моной. Между тем Мона настойчиво желала, чтобы Криста встретила ее в аэропорту. Были странное послание по факсу и «важное дело», которое Мона хотела с ней обсудить, что-то такое, о чем нельзя поговорить по телефону, или после поездки в такси из аэропорта в офис Кристы в Саут-Бич, или в ее доме на острове Стар. Во всем этом было нечто пугающее, так как другим слагаемым в этом уравнении являлись фотокамеры Браддока. Не было никаких фотокамер! Сверток, который Мона намеревалась вручить Кристе на глазах у наблюдавших за ней людей, наверняка был набит наркотиками. Вот дерьмо! Криста спрятала голову в ладонях. Как она могла оказаться такой дурой! Росетти не из тех людей, которые не пытаются отомстить. Пакет из страны «третьего мира» с ее именем как получателя! Загадочный факс, направленный ею, подписанный ею, Моне с просьбой пронести этот сверток через таможню в аэропорту Майами! Там даже были слова о том, что Мона получит «шесть за свои хлопоты», и о том, что она должна дать «три» незнакомцу, который принесет ей «камеры». Могут ли присяжные поверить, что речь шла о шести сотнях, а не о шестидесяти тысячах долларов в качестве оплаты? Или, в зависимости от стоимости наркотиков в свертке, не о шестиста тысячах?
