Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— Да, тише ты, Лиля! Подожди! — улыбалась в ответ девушка немного виновато. — Не бойтесь, я не разобью ничего. Милая вещица! Прелесть! Она ощупывала пальцами крохотную статуэтку пастушки с цветочной корзинкой в руках. — Как из сказки Андерсена. — Девушка осторожно поднесла статуэтку к трепетным, чуть вздувшимся от волнения крыльям носа. — Немного пахнет ванилью. Она стояла когда-то на камине у кондитера, быть может?
— И откуда Вы то это узнали, милая пани?! — терялась в ответ служащая за стеклянной витриной, рдея румянцем шеи и щек и всплескивая восхищенно руками. — Ее мы же, и, правда, купили у вдовы кондитера, пани Добржански. Она прошлой весной уехала к сыну в Братиславу. Они тридцать лет держали с мужем кондитерскую, вон за тем модным «Пассажем», где «Все для званых вечеров», но вот уже год назад пани Зофия овдовела. Она тогда продала нам коллекцию своей бабушки. Знаете, моя пани, там у них еще был скрипец на одной ноге, с таким вытянутым, как кнедлик, лицом. Пани Зофия все говорила, будто то — маэстро Паганини, но кто же все верно знает? — Вы будете брать? Завернуть Вам?
— Нет, что Вы! Это очень дорого для меня! — Смущенно и виновато улыбаясь, девушка отступала вглубь салона, подальше от витрины. — Я не могу, простите. Хотя моей маме очень нравятся такие вещицы. Она была бы рада.
— Всего то — сотню евро, милая пани! Ваша матушка довольна станет! И у вас так и останется память о нашей златой Праге! — щебетала продавщица — Настоящий севрский фарфор. Это еще времена той маркизы, знаете, пани Помпадур? Видите же, она вся есть розовая, с молочным блеском, чуть — чуть бело?
— Да — да, — рассеянно кивала в ответ девушка, гладя статуэтку тонкими пальцами. — Я чувствую. Но это мне много. Не могу купить, простите. У нас на двоих с подругой всего то — сто евро и найдется… Такая милая вещь! В ней, знаете, музыка есть внутри. — Мечтательно улыбалась Наташа. — Не то гавот, не то — менуэт. Старинная пьеса, будто колокольчики дребезжат, нежно так. Тоненько. Хочется все это сыграть непременно.
Продавщица в изумлении взглянула на нее. В неподвижных зрачках странной девушки с каштановыми кудрями в замшевом плаще и перчатках слабо дрожали огоньки лампочек, украшавших огромную витрину. Продавщица невольно поднесла руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, но вовремя нашлась:
— Пани — музыкантка? — ошеломленно прошептала она. — Артистка?
— Да. Я играю на рояле. Я бы и Вам сыграла, но тут нет рояля! — Наташа улыбнулась, чуть пожав плечами, как всегда делала в минуты растерянности.
— Да, пани. У нас нет рояля. Только старый клавесин Еще времен краля Карла. На нем никто не может играть. Только — пыль, моя пани. Он вон там стоит, в углу… Мы и не убираем, очень красно, на ларец старый похоже, детям нравится, когда они у нас приходят — голос продавщицы немного дрожал от волнения, и от этого ее речь на ломаном русском была не очень внятной, но прелести своей совершенно не теряла.
— Где он? Вы не разрешите мне сыграть? Только несколько минут, всего несколько? Лиля, проводи меня к инструменту, — встрепенулась Наташа тотчас. — Я покажу этот менуэт, пока он звучит в моей голове…
— Натка, ну ты даешь! — на миг потеряла дар речи Лиля, до этого деловито уткнувшая курносый, в веснушках, нос в соседнюю витрину со старинными часами. — Ты бы еще на улице концерт устроила!
— Клавесин не уличный инструмент. Для этого больше подходит флейта или кларнет. — спокойно проговорила девушка, и взяв недовольно шипевшую Лильку под руку, неуверенными шагами направилась в тот угол, где перебивая все другие запахи — пыльного велюра, старинного лака, нагретого стекла и навощенного хрусталя, песка и мускатного ореха, корицы, истонченных сашэ, муаровых лент, блестящей бумаги, крученой нити и картонных коробок, тонко, едва уловимо пахло старинным лакированным деревом и пачулями из омелы и вербены, вперемешку с засохшей мелиссой.
Она тронула легкими пальцами слегка западающие клавиши. Струны жалобно тренькнули, над поднятой крышкой изрисованной по краю диковинными райскими птицами и блестящей от старинного, «аматиевского» темно-шоколадного лака, взвилось облачко пыли. Девушка сморщила нос, неловко чихнула, густые пряди каштановых волос рассыпались по плечам. Внезапно она тихо рассмеялась, повернувшись вполоборота к подруге, стоявшей рядом:
— Все верно, Лиль! Надо скорее, скорее играть, пока я не забыла этой музыки! Она же такая легкая. Несколько «ля», несколько «си», а в середине — большое-большое арпеджио. Как из ста серебряных колокольчиков. Представляешь себе?! Кто знает, может быть, только такие менуэты и танцевала сама мадам Помпадур?
С этими словами девушка привычно выгнула кисть руки, слегка наклонив спину вперед…
И под ее стремительными пальцами тотчас же заструилась мелодия. Странная, воздушная чарующая. Незнакомая, и одновременно — узнаваемая, из прошлых веков. Небрежная, капризно-серебристая «моцартиана», словно начерченная в воздухе пером птицы, или дуновением ветра… В рассыпающихся, жалобно шепчущих, переливающихся, поющих, как родник, тонкой свирелью звуках, которые рождались от едва уловимого прикосновения клавесинных перышек к уставшим от многолетней пыли старинным струнам, слышались то нежные голоса птиц-щебетуний, прячущихся в тени ракитовых кустов, то хрустально-чистый лепет спящего в прохладе из узорчатой тени узких и тонких листьев и замысловато изогнутых корней, родника…
Цветы и травы свободных горных и прибрежных лугов, казалось, насильно ворвались в нарядный, искусственно-кокетливый, немного удушливый, мир салона. Мир, пахнущий пылью, пластмассой, картоном, вощеной бумагой, карамельной отдушкой, жженым фарфором, лаком, березой и мореным дубом, расплавленными свечами, Мир, уютно примостившийся на нарядно-пустынной в этот час пражской улице, с вымощенным старинным камнем тротуаром и черно — чопорными столбиками бордюров. Ворвались, неся с собою прохладу горных вершин и смутные, лиловато — густые тени ночи, тихо прячущиеся в гулких пещерах и округлых гротах, обрамленных сталактитовыми узорами.
…Внезапно оборвав свою вдохновенную игру, необычная музыкантша вскинула подбородок вверх, глубоко вздохнула и произнесла устало и немного сонно, протянув руку чуть в сторону, за перчатками, лежащими на стойке витрины:
— А все-таки, жаль, Лилька, что нет тут флейты, правда? Мы бы с тобой дуэтом сейчас такую пражскую сказку сыграли!
Но вместо ожидаемого глубокого меццо — сопрано верной болтушки Лили, рядом вдруг раздались шмелино-басовые ноты, со знакомой, «хрустальной» трещинкой.
— Если только Вы согласны, милая пани, то мой инструмент к Вашим услугам. В воздухе раздалось несколько уверенных, переливчатых нот, взятых флейтой. Резко выдохнув, Наташа испуганно поднесла руку к горлу, словно защищаясь.
