Полина Поплавская - Кошка души моей
Только этого ей еще недоставало!
Но после слов Стива Пат снова с горячечным нетерпением стала ждать письма. На работе она еще держалась, хотя опытная Кейт уже не раз бросала на нее полные невысказанного упрека и вопроса взгляды. Но, придя домой, Пат совершенно теряла контроль над собой и, вместо того чтобы готовить материалы к завтрашнему дню, бесцельно бродила по комнатам или, сжавшись в комочек, сидела на лестнице, ведущей к Мэту. Ей начинало казаться, что он разлюбил ее. Да и что для такого человека, как он, женская любовь? Еще один эпизод? Еще одна возможность написать песню, после которой о нем будут мечтать тысячи женщин?
И тогда Пат, как маньяк, ставила пластинку с «Кошкой» и под завораживающую мелодию пронзительных слов шла к овальному зеркалу в холле.
Не покидай меня, радость весны моей,
Не забывай меня, любовь моя,
Вознеси из далей далеких розу сна
И помести в мою пустоту
Медленно она начинала снимать с себя одежду, пытаясь в своем отражении увидеть доказательство тому, что Мэт не мог забыть ее. Пат закидывала за голову тонкие руки, чтобы как можно выше поднять отяжелевшие груди со вспухшими потемневшими сосками, изо всех сил втянув живот, красиво изгибала пока еще достаточно тонкую талию, проводила рукой по длинным гладким ногам, чуть задерживаясь на каштановом треугольнике. Она все еще была похожа на девочку – на ту девочку, которую месяц назад Мэт так отчаянно ласкал…
Как-то ночью, проснувшись от беспощадно-яркого света луны, Пат встала и снова пошла к зеркалу. «Боже, что я делаю? Наверное, я схожу с ума!» – мелькало у нее в голове в то время, как руки уже привычно стаскивали ночную рубашку.
И тут в ее рабочей комнате оглушительно залился звонок.
* * *Тихо ахнув, Пат бросилась к телефону.
– Патти, девочка моя, здравствуй! Ошеломленная звонком и еще более таким обращением, Пат растерялась и почему-то глупо спросила:
– Боже мой, ты откуда?
– Из Брюгге, знаешь такой городок на карте? Я…
– Мэтью, у тебя все в порядке, правда? Почему ты звонишь?
– Я понял, что не могу без тебя жить. Ты – моя радость, ты смысл… – голос Мэта стал совсем низким и хриплым. – Ты последнее… Но как ты, милая? Как малышка?
Пат, сжимая трубку до боли в пальцах, совсем потеряла рассудок:
– Какая малышка?
– О Господи, вот дурочка! Знаешь, ты теперь все время представляешься мне с таким огромным, просто чудовищным животом – и ты еще желанней, страсть застилает мне глаза… Патти! Скажи, какая ты сейчас, как одета?
– Я… Я голая.
В трубке раздался сдерживаемый стон, а потом Мэт заговорил уже совершенно другим голосом:
– Маленькая моя, все, иди ложись, я теперь часто буду звонить, и не ночью, чтобы тебя не будить, иди же…
– Когда ты вернешься, Мэт?
– Вечером двадцать третьего, и на Рождество мы будем только вдвоем. А теперь спи и ничего не бойся.
Пат еще долго стояла, не замечая холода и, как младенца, прижимая трубку к обнаженной груди, а, придя в спальню, упала на кровать и мгновенно заснула счастливым без сновидений сном.
Наутро на ее щеках играл такой нежный румянец, а глаза искрились таким светом, что даже сдержанная Кейт, положив руку ей на плечо, задумчиво сказала:
– Да вы, Патриция, оказывается, настоящая прелестница.
А откровенная Брикси присвистнула на всю кофейню:
– Супер! Неужели шеф так выкладывается? Или, может, ты подзалетела? Знаешь, как порой дивно выглядишь в первые недели! – Брикси лихо допила коньяк. – Нам бы с тобой сегодня поменяться физиономиями: у меня ожидается лобовая атака. – И, покачивая округлой задницей, чью идеальную форму не скрывала даже длинная широченная юбка, Шерс отправилась соблазнять того самого Брэдли, передачу с которым она выпросила у Пат еще в начале месяца.
Пат не знала, говорить ли об этом безумном ночном звонке Стиву, но, в конце концов, решила, что звонок – не письмо, и она вообще не обязана подчиняться всяким нелепым требованиям.
А вечером на крыльце лежал новый конверт.
И с этого дня белая метель писем заносила каменные ступени.
* * *«…Моя любовь к тебе – это сухая и горькая любовь человека, пережившего слишком много надежд, а потому теперь беспощадного к себе. И чем я беспощаднее к себе, тем беспощадней пытаюсь поднять и тебя на ту высоту, где когда-то я был. Мне туда уже не вернуться, но ты, юная, цельная, чистая, можешь и должна тянуться к ней, ибо без этого ты не станешь ни творцом, ни просто настоящей женщиной…»
«…Я в Эше, игрушечном городке у подножья гор. Мы могли бы сидеть с тобой в каком-нибудь маленьком бистро на непременной для старушки Европы ратушной площади, пить дымящийся глинтвейн и смотреть, как веселые человечки снуют туда и обратно среди разноцветных огней и разлапистых рождественских елок. И все-таки мы были бы одни во всем мире, и я, никого и ничего уже не стыдясь, клал бы голову на твои колени, холодя замерзшей щекой твой горячий, твой тяжелый живот…»
«…Не хочу говорить тебе о любви: это чувство всегда трагично, хотя бы потому, что не может длиться всю жизнь. И, зная это, мы все-таки торопим события, даем дорогу страстям – добиваемся смерти любви. И я, выстрадав это суждение, посмел соединиться с тобой. Увы, страсть и измена неразрывны – чем раньше ты это поймешь, тем будет легче…»
В глазах Пат уже рябило от почтовых штемпелей: Люттих, Эйндховен, Арнхайм, Гронин-ген… Это были голландские города – гастроли подходили к концу. О Мэтью Вирце заговорили газеты, его называли «лунной душой Америки»…
Стив перестал останавливать Пат в коридорах, но она видела, как грустно он окидывает ее глазами при каждой мимолетной встрече. Пат стала носить широкое мексиканское пончо – в нем она чувствовала себя уверенней и спокойней. Близился конец ее почти месячной пытке, но если в ее начале девушку угнетало одиночество и собственная неуверенность, то теперь ее нервы были издерганы странными письмами возлюбленного и еще больше – той пропастью между ними, этими письмами, и телефонными разговорами, которую она никак не могла себе объяснить. По телефону Мэт был прост, нежен и понятен, он рассказывал о своих концертах и много шутил. Но в письмах… Пат чувствовала в них какой-то надлом, болезненность и тайну – и уже боялась рассказать про эти письма Стиву, который, наверное, мог бы что-то объяснить. Но подсознательно она избегала этих объяснений.
«…Вчера, проезжая по узкой косе Кралингенского озера, где старые ветряные мельницы все еще машут ветхими крыльями, а в воздухе стоит острая смесь ароматов имбиря и ванили с тяжелым запахом близлежащих болот, я вдруг явственно ощутил, что для меня нет ни времени, ни пространства – а только бездонная яма, в которой беспомощно барахтаюсь, не имея опоры. И сначала мне стало страшно, но потом – легко и грустно. Ведь никакая смерть не имеет смысла, потому что она – просто исчезновение силы. Исчезновение до такой степени, что уже невозможно напомнить о себе. И кто оценит наши силы? И кто увеличит, кто уменьшит? А ветер с Остершельде вертит и вертит рыжие крылья мельниц, вертит уже пятый век…»
