Татьяна Веденская - Ежики, или Мужчины как дети
– Ну, он же не один был, – невозмутимо добавил он. – С ним кто-то еще был, я думал, вам сказали.
– Кто? – еле выдохнула Лидия, моментально покрывшись холодным потом. – Кто с ним был?
– Я не знаю, кто. Они не установили личность.
– Он там, у вас? – в панике спросила Лидия, чувствуя, что сейчас завизжит от страха. – Он в морге?
– Нет. Нет, конечно.
– Почему конечно?!
– Он же не умер. Его в больницу увезли, – добавил сотрудник морга как ни в чем не бывало. А чего ему смущаться, он-то тут при чем? У него смена закончится, он поедет домой, к жене, в Бибирево. На метро. А эти родственники почивших – с ними всегда так. Одни сплошные нервы.
* * *Память работала странно, избирательно. Павел не мог вспомнить номер своего телефона, марки своей машины и вообще этой самой машины – ее цвета, модели, года выпуска, хотя отлично помнил, что раньше он все это знал назубок. И в том, что у него вообще машина была, он тоже не сомневался. Он помнил, как он сидит за рулем и переключает каналы радиостанций. Приемник свой помнил прекрасно, с царапиной около самой большой кнопки включения. А вот какие там были радиостанции, он вспомнить не мог.
Еще он не все помнил из своей жизни. Это было действительно странно – тут помню, тут не помню. Причем в том, как распределялись эти самые зоны, не было никакой логики. К примеру, он прекрасно помнил свою жену Лидию, помнил, как они еще в школе с ней целовались в закутке под чердаком, там целовались все. А вот лица своей дочери вспомнить не мог, хотя помнил, что зовут ее Маша. Машенька. Ему очень хотелось вспомнить ее лицо.
И еще эта тишина – как же она его бесила. Тишина и темнота, но тишина – особенно. Такое ощущение, что все звуки, которыми так щедро была наполнена вся его прежняя жизнь, внезапно украли. Засунули в мешок все гудки автомобилей, скрип тормозов, громкий смех, разговоры и шарканье тапок. Не осталось даже уличного гула, пения птиц. Только вчера, когда Паша выходил из своего дома, он вдруг услышал это характерное чириканье, хотя была уже осень и птицы уже большей частью молчали. А тут вдруг целая трель. Теперь было тихо.
Вчера. Теперь это слово располагалось очень-очень от Паши далеко. Оно было когда-то очень давно, в другой жизни. Или, чтобы быть точным, просто в жизни. Потому что воспринимать то странное острие сознания, на кончике которого теперь висел Паша или, вернее, все, что от него осталось, как жизнь он не мог. Ведь не умер же он, а значит, жив. Не было никаких туннелей, ни длинных, ни коротких. Никакого света в конце. Один раз, когда у Паши получилось приоткрыть глаза, он увидел бело-желтую стену и кусок окна. За окном было солнце и зеленое пятно, наверное, деревья. Или кусты. Жив, определенно. Значит, в больнице. Это подтверждали и лица. Они периодически появлялись, склонялись над Павлом, молчаливо смотрели, исчезали, появлялись снова. Видимо, врачи. Кто такие врачи, Павел помнил прекрасно.
А еще он отлично помнил тот день, это самое ВЧЕРА, которое было теперь так далеко, что определиться точно со сроками не было никакой возможности. Сначала он вышел из дома – из своего прекрасного загородного дома в прекрасном загородном поселке, где жила его совершенно благополучная семья. Лучезарная картина солнца, заливающего выстеленный красной плиточкой двор, наполняла сердце Павла теплой болью. Зачем он только ушел, сидел бы на лавочке, подставил бы лицо солнцу, зажмурился бы. Позвал бы Лидку, поиграли бы с ней в теннис. А лучше с Машенькой в бадминтон. А Лидка бы сделала холодного каркаде. А вместо этого пришлось тащиться в офис, подписывать контракт на… нет, про контракт Павел вспомнить не мог. Там были какие-то числа. А все, где есть числа, Павел почему-то вспомнить не мог. Но знал точно, что контракт был как-то связан с металлургическим заводом. Впрочем, думать о том, что это было, он и не очень-то хотел.
Сел в машину. Уехал. Лида даже не вышла его проводить, не поцеловала. Почему, кстати? Павел вспомнил их разговор за завтраком. Он вспомнил даже вкус той самой яичницы, которую Лида ему швырнула на тарелке.
– Ваш завтрак, хер Павел, – насмешливо сказала она. – В пояс поклониться?
– Что на тебя нашло? – удивился он. Периодически в последние годы на Лидку все время чего-то находит. Совсем съехала.
– Ничего. Жри свой омлет и проваливай. Меня вечером не будет.
– Я не собираюсь разговаривать с тобой в таком тоне.
– Премного благодарна, не очень-то и хотелось, – фыркнула она и ушла. Павел еще пожевал безо всякого аппетита, вскочил, прошел за Лидкой в кухню. Она стояла около окна и смотрела на отцветающий, залитый солнцем двор.
– Ну что ты? Все же хорошо, – пробубнил Павел.
– Думаешь, это все имеет какой-то смысл?
– Что все? – Он сделал вид, что не понял.
– Вот это все, вот этот газон, эти гортензии. Статуя эта идиотская. Думаешь, в этом смысл?
– Ты же знаешь, это – подарок, – вздохнул он, глядя на безрукую Венеру в своем саду. Да, Венера смотрелась пафосно, но Степанову нравилось. Он всем таких надарил. Спасибо еще, что не подарил античной беседки с колоннами и фонтаном, а ведь мог бы. Были прецеденты. И ведь не откажешь. Поставишь и будешь смотреть. Увивать плющом.
– Знаешь, как мне хочется взять кувалду и разнести этот подарок.
– Ладно, пусть постоит, а на зиму уберем, – попытался он найти здоровый компромисс. Лида повернулась к нему лицом, красивым, загорелым, хоть и утратившим юный блеск, который он так любил. Сейчас у нее глаза были тусклыми, насколько это свойство вообще возможно с карими глазами. Хоть и накрашенными какой-то дорогущей гипоаллергенной косметикой. Вокруг огня много, а в самом взгляде пустота.
– Я не думаю, что перенесу еще одну зиму здесь. Я уеду, Павлушка.
– Даже и думать не смей, – разозлился он. – Я никуда не отпущу тебя.
– А что сделаешь? Убьешь? Закажешь? На здоровье. А я уйду. Возьму Машку и уйду. Пока ты пьешь там. Приедешь домой, а нас нет. Ходи, смотри на стены, люби свой фарфор или эту коллекцию вин. А трахать можешь итальянский диван. Он податливый, – Лидка откровенно смеялась, но смеялась зло.
– Ты никуда не уйдешь. И тебе самой это известно. А если попробуешь – я тебя найду, пожалеешь, что вообще родилась. Поняла? – заорал Павел. А потом вскочил, вышел, со всех сил хлопнув парадной дверью, и ушел. Сел в эту машину, которую теперь не помнит (приемник с царапиной), еле дотерпел, пока откроются ворота, выскочил из поселка как ошпаренный. Вот ведь сучка, а? Всегда была стервой и сейчас стерва. Только когда в школе она в мини-юбках шастала, обрезав школьный форменный костюм чуть ли не до уровня трусов, Пашка смотрел на нее и не мог не восхищаться. Смелая, порывистая, сам черт не брат. Ничего не боится. Красивая, стерва. А сейчас ее порой хотелось задушить. Чтоб молчала и не выступала, как тяжела и неказиста ее красивая жизнь, как ненавидит она все то, ради чего Павел продался с потрохами. Из-за чего столько раз просыпался от кошмаров, в страхах и паранойе увешивая свой дом камерами наблюдения и раскладывая в каждой комнате оружие в потайном месте. Деньги – а кому они даются просто так? Хочешь ходить в белоснежных костюмах, придется сначала измазаться в грязи. И ведь для кого же это все – для себя? Нет же, для нее, для Машеньки.
