Наталья Нестерова - Бабушка на сносях
Прошло больше двадцати лет, а я не могу смириться с их потерей. Могу только задвинуть мысли о них в дальний темный угол сознания и не трогать.
Даже Лешке про бабушку с дедушкой мало рассказывала. Только вкратце: она была учителем, он инженером, они были прекрасными людьми.
За столько лет у меня не появилось светлой печали в памяти о родителях. Начну о них думать — горло обручем стягивает. Я никогда не прощу их безвременного ухода! Не знаю кому, но — не прощу!
Отец моего ребенка три недели не кажется — в командировке, дважды звонил. Когда любят, звонят пять раз на день…
— Моя тайна перезрела, отчаянно хочется с кем-нибудь ею поделиться. У меня столько мыслей, новых чувств, ощущений — распирает. Постоянно веду внутренние монологи сама с собой, рассказываю себе о себе. Иногда мне кажется, что эти знания и чувства бесценны и должны войти в копилку человеческой мудрости, научной и поэтической, иногда — что они интересны только мне.
Выбора, кому первому открыться, по большому счету нет. Конечно, подруге Любе! Несколько слов о ней…
Я не сумею связно рассказать о Любе. Отделаться общими фразами, что, мол, она уникальный, неповторимый человек, — значит ничего не сказать. Она как торт, большой и в розочках. С какого места его кушать? Послойно анализировать?
Технологию печения отразить?
Можно начать сначала, с нашего знакомства.
Только я все равно собьюсь на параллельные сюжеты, стройного повествования не выйдет.
* * *Весна, первые теплые майские дни, я учусь на первом курсе. Иду по Тверскому бульвару в сторону кинотеатра повторного фильма. Там ждет подруга. Мне преграждает дорогу невысокая девушка с круглым потным лицом. Такое впечатление, что она нарядилась на свидание, прическу сделала, лаком покрыла, а потом давала круги по беговой дорожке стадиона. Впрочем, так и было.
— Стой! Ты местная?
— Нет, — сурово отвечаю. — Я живу в Кузьминках.
— Но в принципе москвичка?
— В принципе.
— Где памятник Тимирязеву?
— Наверное, в Тимирязевской академии, — усмехаюсь.
— Там я уже была, мимо. Он сказал: на бульваре. Перечисли московские бульвары!
— Страстной, Тверской, Гоголевский… Послушайте, что вам от меня надо?
— Мне нужен памятник Тимирязеву.
— У меня его нет, — Москвичи, задери вас леший! — Она вытирает ладошкой пот со лба, задевает глаза, тушь и тени тянутся грязной полосой по щеке. — Ты пятая!
Никто не знает, где стоит Тимирязев! Для чего его тогда поставили?
— Вы тушь размазали.
Она достает платок, сует Мне в руки:
— На! Вытри! — подставляет лицо.
«Эти приезжие, — думаю я, — такие бесцеремонные, никакой культуры!» Но покорно привожу ее лицо в порядок. Попутно удостаиваюсь комплимента:
— Ты красивая. Мне три часа девчонки рожу малевали, а на тебя не нарисуешься.
Она говорит без доли зависти, точнее, с хорошей завистью, без упрека.
— Возьмите, — возвращаю платок. — Теперь все в порядке. Я могу идти?
— А Тимирязев? — Извините, не знаю и тороплюсь.
— А как же я?
— Что — вы? — теряю терпение.
— Он мне сказал: на каком-то бульваре у памятника Тимирязеву, в шесть часов. Уже полседьмого! Такой парень! Мы три раза виделись, а потом я влюбилась с первого взгляда!
«Отличный стеб», — подумала я. Стебом мы называли шутку, розыгрыш, смешную ситуацию.
Уметь стебаться — значило уметь хохмить. Остроумный человек соответственно именовался стебком. И эту девушку я записала в стебки. Надо же придумать: виделись три раза, а потом влюбилась с первого взгляда!
Но это был не стеб. И о речи Любаши следует рассказать отдельно, связного повествования я не обещала. Начнем издалека, с известных людей современности. Бывший премьер-министр Черномырдин уж как ляпнет — сатирики от зависти съедают свои тупые перья. Чего стоит только фраза «хотели как лучше…». Далее… Президент Соединенных Штатов Америки Джордж Буш-младший. Его оговорки потянули на две книги. Даже термин появился — бушизмы, как синоним глупости. Кто-нибудь станет утверждать, что в премьер-министры России или в президенты США выбиваются идиоты? Никто не станет! Так и Любаня моя! Она не идиотка, просто у нее речь сумасшедшего.
И ведь все, что она несет, по смыслу понятно и по экспрессии точно. Поссорилась в деканате с секретаршей, которая потеряла ее зачетку, теперь головная боль все зачеты и результаты экзаменов восстанавливать. Люба так описывает свою реакцию: «Я упала в обморок от возмущения, развернулась и ушла!»
Со временем я превратилась в переводчика с Любочкиного на русский. Сходили в театр, в компании моих приятелей она делится:
— Смотрели с Кирой «Три сестры» во МХАТе.
Я получила низменное удовольствие!
Народ притих, думает: что там у Чехова крамольного?
— Неземное, — перевожу я. — Люба получила неземное удовольствие.
Когда она употребляет иностранные голова, это вообще швах.
— Увидела дом на набережной — прямо дежустив у меня! Как будто я тут раньше была.
— Дежавю, — поправляю я. — Дежустив — это десерт. — И начинаю сама смеяться, придумав:
— Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…
Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.
— Люба! В замке поворачивается ключ!
— А я как сказала?
— «Повернула замок в двери».
— Подумаешь, ты же поняла.
— Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии — это уже обман.
— Значит, он дважды обманул!
— Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?
— Так и сказать!
В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.
— Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».
Люба послушно произносит:
— Хлеб показал свою хренку.
Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.
— Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»
* * *Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.
— Я Люба, — представилась она. — А ты?
— Кира.
— Как Кира полностью?
— И полностью и кратко только Кира.
— Запомню. Как революционер, но без окончания, — Какой революционер?
