Люциус Шепард - Валентинка
Я вытянул ноги, напряг спину, посидел пару секунд подпертым трупом, разгоняя судорогу. Расслабился, и глаза мои быстро обежали твое тело, задержались на ногах.
– Ты меня объективизируешь? – спросила ты.
– Как Пиету[22]. Или Трейси Лордз.[23]
Ветерок стих, в аркаде что-то электронно блеяло. Кроме далекого гула машин, все вокруг недвижно и безмолвно. Солнце в облачной прорехе – серебристая, примерно крестообразная клякса. Мне казалось, я завис в мгновении перед удивительным событием – вспышкой белого света или появлением луны с кольцами Сатурна.
– Я позвоню, – сказала ты. – Когда вернешься в Нью-Йорк, я позвоню.
– Ну, – осторожно ответил я. – Это хорошо.
Крупица времени скользнула мимо, а потом ты спросила:
– Хочешь поговорить?
– Сейчас особо смысла нет… раз ты возвращаешься. Но я хочу знать, увидимся ли мы снова.
Ты знала меня – ты поняла, что я прошу обязательство, а я знал, что легко ты его не дашь, и секунды до твоего ответа раскалились.
– Да, – сказала ты. – Мне надо будет все устроить, но… я хочу.
Наши пальцы сплелись, нежно сопротивляясь, а потом мы поцеловались, и будто все вокруг свернулось и пропало. Я ткнулся подбородком тебе в плечо.
– Старик сейчас явится и наорет, – сообщил я. Ты потерлась щекой о мою щеку.
– Может, дороги вообще никогда не откроют.
– Нам, я думаю, такой надежды мало, – сказал я.
В хозяйстве не имелось ни причала, ни пирса, однако на фасаде пансиона висела табличка «Пристань путников» – таким витиеватым готическим шрифтом разве безликую легенду писать. Дом – белое каркасное строение в два с половиной этажа, с верандой, смотревшей на залив, – субтропическая версия новоанглийского пансиона, управляемая Эдом и Берри Малоун – смуглой, загрубелой парой – можно сказать, пожилой. На первом этаже – сплошной китч. Второй же, хоть и обставленный подержанной мебелью, казался более домашним, нежели «ПриюТур». Мы сняли комнату с окном на море – расшатанная кровать «квин сайз», холодильник, убогий диванчик цвета ржавчины, книжная полка, набитая захватанными детективами, и балкон с шезлонгом. В ванной – ни следа тараканов, простыни свежи, как весна, а картинки на стене нарисованы лично Берри Малоун – сцены пирсоллского быта, приобретшие некую сюрреалистичность, поскольку у Берри сложности с пропорциями и перспективой: пальмы высились до небоскребущих высот, люди мультяшно малы и толсты. Возможно, размышлял я, Берри страдает тем же офтальмологическим недугом, что терзал автора перекошенных пейзажей из «Шангри-Ла».
В тот день мы до вечера не вылезали из постели и уснули на закате. Проснувшись, я с бутылкой воды подошел к открытой балконной двери. В городишке будто выключили все огни разом, в том числе на променаде и закрытых аттракционах. Поэтому я различал воду – прилично, хоть и не до самой туманной гряды. Барашки – словно те же, что пенились утром. Можно подумать, какой-то противник разнообразия включил в тумане волновую машину.
Я вернулся в постель, и ты прижалась ко мне, впустила меня. Ты путалась со сна, пассивно ворочалась – сонный звереныш, способный лишь целоваться, не более того, – но, проснувшись, начала говорить – задыхаясь, рассказывала, как тебе хорошо, когда я ладонями стискиваю твою задницу, погружаясь в тебя. Пизда твоя обжигала, кожа твоя пламенела, а торопливые слова, что ты вцеловывала мне в рот, были точно пар. Такая живая; я благоговел. Поначалу я скорее созерцал, чем любил, – так обреченный астроном наблюдает внезапный взрыв звезды, чье пламя вот-вот его уничтожит. Но потом я слился с тобой, стал частью твоего жара, а ты – частью моего, и вместе мы были мирным прибежищем посреди собственного буйства, где любой вздох, любой промельк мысли, любая капля пота, любое касание есть речь. Потом ты села попить, я глядел на тебя, меня заворожили мускулы, что поддерживали твою грудь, и вскоре я уже пристально изучал, как ты изменилась. Крошечные изъяны и недочеты возраста обострили твои свойства, наделив их лучистой энергией. Я не понимал, как умудрялся жить без тебя. Да, мне удавалось так долго – и это не победа над роком, но умение терпеть жестокий приговор.
– Господи, ты прекрасна, – сказал я.
– Благодарю, – сказала ты, не отнимая бутылки от губ.
– Ты прекраснее, чем когда мы познакомились.
– Если бы!
– Верь мне. Я знаю, о чем говорю.
Ты снова легла и приткнула голову мне на плечо.
– Хорошо бы вместе куда-нибудь съездить. В Байю… или в Лондон? Славное какое-нибудь место.
– Что, не нравится Пирсолл, а?
Моя рука лежала на твоем бедре, ты ее гладила.
– О, полагаю, в нем есть свое очарование, – сказала ты.
Эти твои эпизодические коул-портеровские замечания[24] умудренной опытом богатой девочки обычно сопровождались коварной улыбкой; они дурманили меня, как французский прононс Тиш неизменно заводил Гомеса Аддамса.[25]
– Может, нам удастся… съездить, – сказал я.
– Может быть.
– Капри… ты была на Капри?
Ты ответила, что нет, и посмотрела грустно.
– Хорошо бы с тобой съездить.
И я заговорил о Капри: городки на обрывах, прохладные мглистые комнаты, где мы бы с тобой играли. Ты слушала, не открывая глаз. Я говорил о скалистых бухтах, гротах, странных сценах в барах, евротрэшевых женщинах-кобрах, богатых американских вдовах с мерцающими кольцами и дубленой кожей, в жакетах с блестками и еще о коттедже, который снимал, и о черной собаке, что еженощно сидела и одним горящим красным глазом смотрела на окно моей спальни. Ты поймала мою руку, поднесла к губам и поцеловала, потом прижала к груди, и, кажется, я видел, как что-то темное и хрупкое выскользнуло из моего лба, исчезло в ладони, которая побледнела на твоей плоти. Меня сломил китсовский упадок. Дух мой низвергнут. Преодолен. Град бессмертной души моей в огне. Я разделался с романтиками. Я тоже по опыту знал, что
Истинная Красота являет себя. Очевидец наблюдает лишь ее течение.
– Почему в Лондон? – спросил я.
Но ты спала.
Я натянул шорты и вышел на балкон. Черно, огни Пирсолла горели в карнавальном изобилии, ароматы пальм и залива плыли в воздухе, не смешиваясь, – горькая трава и луной состаренная соль. Отупевший от секса, онемевший от любви, я вытянулся в шезлонге и сквозь перила посмотрел на воду. Я барахтался в тени озарения. Я видел, как из подозрения мы ныряли в дурачества страсти, а теперь начали заново, и ныне отступить сложно, как никогда, ибо мы стали тем, кем стали. Но едва мы расстанемся, покатит свои волны брак. Мы ляжем в дрейф. Никакого дрейфа, я доведу до конца, если потребуется, решил я. Несколько лодчонок – может, полдюжины, – вынырнули из тумана и устремились к берегу. Мимолетное недоумение – и я углубился в раздумья о многообразии ситуаций, что грядут в ближайшие месяцы, о том, что делать тогда. И каждая требовала одного решения: расстояние между нами следует сократить.
