Евгений Хохлов - Сны женщины
Татьяна обеими руками держит голову. Она в ужасе, замерла на хриплом вдохе, а выдохнуть не может. Так и задохнуться недолго. Водолеев доволен эффектом и даже приплясывает на коротких ножках:
– Хорош? Ведь правда?
– Это кто?! – шипит Татьяна, глядя в мертвые глаза. – Что это такое?! Это же не…
– Ну да! Да! Чем ты недовольна? Я все назад передумал! Я подумал, что лучше твоего Шубина никого не найти. Мальчик загулял, так дело житейское. Теперь возвращается. Танюша! Угомонись! Все к лучшему!
– Ах, вот кого вы секретной телеграммой вызывали! – восклицает, полна возмущения, наша героиня. – Вот кого?! Вы – отвратительный интриган, Водолеев, как меня и предупреждали! Вы – подлец! Вы – чертов брехун! Что вы мне обещали?! «Танечка! Этот негодяй у меня никогда не поднимется на сцену! Никогда в жизни! Я найду тебе не Олоферна, а мечту!» Мечту! Ваши слова, Водолеев?! Это – моя мечта?! Какой он Олоферн?! Он – плясун, а не мужчина!!! Дергунчик! Неврастеник!
– Татьяна!
– Так вот: или он, или я! Я не стану играть с Шубиным! Сами с ним играйте, как хотите! Олоферн! Все вы Олоферны! Предатели!
– Татьяна!!!
Но разве ее остановишь?
– Предатели! Сначала шикарные платья, букеты, развлечения, танцы до изнеможения, романтическая страсть. Потом вино и – в постель, не снимая носков! Потом – раз! – и остаешься наедине с тем же вином и сонными кошмарами! Один обман! Потом, стоит лишь немного прийти в себя, какая-нибудь облезлая ехидна пытается всучить тебе тухлятину! То, что уже умерло и похоронено, чтоб не смердело! Предатели!
– Татьяна, что ты мелешь?!
Но разве ее остановишь? И мертвая голова Олоферна-Шубина летит в режиссера. Но тот ловок, чуть приседает, и голова разбивается о колонну, разлетаются куски крашеного гипса.
Публика, понятное дело, в восторге от скандала. Публика рукоплещет Татьяне и освистывает Водолеева. Публика сметает хлипкий штакетничек ограждения. Таких аплодисментов уже давно не слышала эта сцена. «Бис» и «браво» раздаются там и тут. Летят на сцену ветки белой «сирэни», обломанной тут же в скверике.
Еще немного, и аплодисменты перешли бы в овацию, Татьяну подхватили и понесли бы на руках, то ли как триумфаторшу, то ли как добычу. Но она сбежала. Себя не помня, разъяренной стрелой пролетела прямо сквозь восторженную толпу, презрев режиссерские вопли о нарушении контракта, о человеческой порядочности, о бабской вздорности и пустых капризах. Что ей режиссерские вопли! Даже любители автографов (а это народ исключительно упорный, способный добиваться своей цели во что бы то ни стало!) не смогли ее отловить.
– Дунаева! Татьяна! Юдифь придурошная! – надрывался вслед режиссер. – Где хоть тебя искать-то?! Еще ведь одумаешься, дурында!
* * *М-да, где же теперь искать нашу героиню? Не ожидал я, что она так запальчива – понеслась куда глаза глядят. Делать этого отнюдь не следовало, потому что в городе моем заблудиться ничего не стоит. Столько здесь петляющих переулочков, тупиков, лесенок, столько пассажей и галерей-переходов, столько лабиринтов, столько прямо на глазах возникающих милых ловушек – плутай не хочу! И находятся любители плутать, представьте себе. Это наш местный аттракцион.
Однако лишь уроженцам дано тайное знание и чувство пути в наших пределах. В этом наше патриотическое чванство.
Как же мне искать мою Татьяну Федоровну? Далеко уйти она не могла, но заплутать успела бы.
Ну да на ловца и зверь бежит. Вот она – бредет наугад. Туфли запылились, в руке флажком яркий шелковый платочек, волосы вновь в беспорядке. Синеватые тени от листвы сонно расползаются по лицу и светлому жакету. Она утомлена, и это заметно. Еще бы!
С корабля на бал – с поезда на подмостки. Взрыв эмоций, поклонники, штурмующие сцену. Побег в никуда. Она еще не поняла, что заблудилась. Или, предположу, она от бабки Ванды унаследовала не только дом, но и способность ориентироваться в здешних дебрях.
Тем не менее она утомлена. Самое время предложить ей экипаж.
– Прошу, Татьяна Федоровна, – открываю перед ней дверцу автомобиля. – Едемте?
– Куда? – хрипловато спрашивает она.
Куда?! Очень мило! Да она спит на ходу!
– В ваш дом, разумеется. Я обещал вас дождаться и отвезти. С удовольствием выполню свое обещание.
– А. Это вы…
Это, знаете, немного слишком. Я все-таки не личный шофер на жаловании, несмотря на то что два ее чемодана и баул у меня в багажнике, а сумочка брошена на сиденье. «А. Это вы»! Можно бы и повежливее.
Отвечаю с должной мерой раздражения в голосе:
– Ну я!
Она смотрит вопросительно и немного напряженно – в точности мой проходимец кот, когда не знает, накажут его за безобразие или обойдется на сей раз, спасибо хозяйской лени.
– Так мы едем, Татьяна Федоровна?
Она кивает и усаживается. Повязывает на шею мятый-перемятый платочек. Откидывает голову, прикрывает глаза.
– Нам далеко?
– Не то чтобы. Здесь все близко. Но придется повилять по улицам. У нас тут нет прямых путей, все зигзагом, клубком, синусоидой.
– Я заметила.
– Да? Вы вздремните, не стесняйтесь. Не торопясь поедем. Но вы бы пристегнулись на всякий случай.
– Мне бы не хотелось. Ремень немного давит. Неудобно.
– Как угодно. Музыку?
– Мне безразлично.
Ей безразлично, вот как. А ведь бывает музыка-дуновение, музыка-аромат, музыка-воспоминание. Бывает, что под музыку жизнь катится вспять. Безразлично ей! Вот посмотрим, насколько ей безразлично. Теперь, взволновавшись, главное, не перепутать кнопочку радио с кондиционером, или в самом деле получится дуновение – прямо в ухо.
Что ж, вот вам музыка, Татьяна Федоровна.
И зазвучало танго, и небо в тот же миг стало знойным, и страсти-мордасти разыгрались вовсю: любовь, кровь, убийства, страстные слова… Вранье до гробовой доски. Дикость человеческая во всей красе. Красота безумства и нескончаемой, передаваемой по наследству, жестокой любовной игры.
И жизнь покатилась вспять.
* * *И жизнь покатилась вспять.
Так близко его лицо. Он похож на ее отца, только тот не носил бородку. Он так похож, что иногда даже снится ей в генеральском мундире, и она не может понять, отец это или любовник. И его ненавистную физиономию она разбила сегодня о колонну. Разбила, и осколки полетели во все стороны.
Разбила? Что только не приснится! Конечно же, это был сон. Один из ее сонных кошмаров, одолевающих с недавнего времени. Какие там осколки? Что за бред? Вот его лицо – настолько близко, насколько позволяет танец. А танец этот позволяет многое, все позволяет – кроме безразличия. «Мне безразлично», – кто-то сказал. Слова эти были ложью.
