Барбара Хоуэлл - Прогулочки на чужом горбу
Ральфа она просто обожала и ужасно огорчалась из-за того, что они с отцом могли устроить мне только скромную свадьбу с шампанским и закусками на покрытой тентом лужайке возле дома, а не так, как полагается — со званым ужином, музыкой и танцами.
Фирма, где работал Ральф, занималась выступлениями музыкантов, и он вел дела нескольких известных оперных певцов и артистов, выступавших с концертами. С его помощью я расширила свое знакомство с закулисными сторонами жизни звезд — пагубными пристрастиями, сексуальными извращениями, хирургическими операциями, психическими расстройствами и финансовыми грешками. Но мне открылось и то, что эти знаменитые на весь мир кумиры порой ведут спартанский образ жизни, обладают тонким чувством юмора и незаурядной работоспособностью. Некоторые из них даже счастливы в браке. Зная все это и слушая, как обыденно рассуждает Ральф об их жизни, я уже никогда не могла испытывать к ним — и к их порокам — тот ужас и одновременно восторг, которые вызывали во мне рассказы Джой.
Таким образом, интимные подробности скандальной жизни звезд, описанные Джой в ее романе, не производили на меня того впечатления, что прежде. Однако меня захватывало — и вместе с тем пугало — то непонятное смакование бесчестий, которые обрушились на героиню, и как мне — да и всем остальным — казалось, имели в своей основе реальные события, происшедшие с самой Джой.
Как это можно писать о себе такие вещи, удивляясь, спрашивала я Ральфа, который, начав читать роман Джой, сумел бросить его после первых пятидесяти страниц. Очевидно, ее колдовские чары действовали на него совершенно иначе, чем на меня. Теперь-то я понимаю, что, в сущности, я поддалась тому же гипнозу, что и много лет назад в кофейне. Книга укрепила меня в чувстве собственного превосходства. Тогда я испытывала его по отношению к погрязшим в пороках знаменитостям, а теперь во мне вызывали презрение сама Джой и ее мученица-героиня. Ибо при всех своих недостатках «Заблудшие и безумные» усилили мою убежденность, что независимости и уважения к себе у меня намного больше, чем у Джой. Иначе говоря, роман не ущемлял, а скорее льстил моему самолюбию.
А муж мой и так не сомневался в собственном превосходстве — и без этой книги. Считал себя выше любой женщины. Но это уже другая история.
Большей частью я чувствовала себя вполне счастливой — мне довелось встретить такого человека, как Ральф Тайсон, родить ему двоих детей и жить в солнечной квартире с высокими потолками, в аристократическом здании на Одиннадцатой улице, между Пятой и Шестой авеню.
В те далекие годы я была всецело поглощена воспитанием моих детей, Роберты и Гарольда (работать в рекламном агентстве я перестала еще в период первой беременности), а также занятиями живописью. Я по-прежнему мечтала стать художницей. Каждый день выкраивала пару часов, чтобы поработать над холстом в крохотной комнатушке прислуги, расположенной в тыльной части нашего дома и превращенной мною в студию.
Я мало представляла, куда мои занятия заведут меня, и наслаждалась самим процессом творчества, позволявшим мне не раствориться в Ральфе окончательно. Как и величественная Мариза (с той лишь разницей, что я не располагала таким огромным штатом прислуги), я пришла сравнительно легко — если вспомнить, через что пришлось пройти другим женщинам, — к осознанию того, что не могу довольствоваться только ролью жены и матери.
И вот, в перерывах между магазинами, прогулками, кормлением детей, уборкой квартиры я рисовала свои фрукты, цветы и иногда — насекомых. К насекомым я всегда питала особый интерес. Может быть, потому что их жизнь, как и наша, является частью жизни единого сообщества. А может быть, потому что всегда подозревала: они могут открыть нам ужасные вещи о самих себе. Нечто такое, что остальные — обезьяны, волки, птицы — так и не сумели поведать нам.
Но тогда я была еще очень далека от своей цели. Возможно, у меня был период «застоя», но в те дни это слово мне ни о чем не говорило. Зато понимала, увы, со всей ясностью, что, благодаря мучительным усилиям, в формальном отношении я добилась определенных успехов, но мои работы были все еще недостаточно хороши. Даже при наличии таланта мне предстоял долгий путь совершенствования — как в эмоциональном, так и в техническом плане, — прежде чем на мои полотна, туго натянутые на подрамник два-на-два, с помощью кисти и вдохновения прольется свет истинного искусства.
Прошел год, а Джой все никак не отзывалась на мое письмо. Наконец, она позвонила и задыхающимся голосом известила меня, что сгорает от желания повидаться со мной. Она давно уже собиралась позвонить, но была по уши в «Бог мой, таком дерьме». Однако она мечтает встретиться со мной. Ей недоставало меня. Она не забыла, как я много сделала для нее в то лето 1969 года, самое счастливое лето в ее жизни, лето, когда мы узнали друг друга. Как я смотрю на то, чтобы встретиться с нею за ланчем в «Знамении голубки»?
— Это здорово, просто прекрасно, — тут же откликнулась я, чуть не прыгая от радости при мысли, что увижусь с ней. Дети дрались из-за рассыпанных хлопьев, молоко убежало, телевизор орал на всю мощь, а Ральф только что сообщил мне, что мы не можем позволить себе поехать в Вермонт покататься на лыжах. «Чушь собачья!» — взревела я ему вслед, и с этим он ушел отрабатывать свои десять часов.
И пока я приводила в порядок детей, стол и пол, загружала посуду в посудомоечную машину, мне пришло в голову, что то лето, которое я провела согнувшись за чертежным столом в своей тесной конторе с понедельника по пятницу, а по субботам мотаясь по Нью-Йорку, возможно, и для меня было самым счастливым летом в моей жизни. Мне ужасно хотелось похихикать и посплетничать на пару с Джой и хоть ненадолго вернуться в те веселые, свободные, беспечные времена.
Любопытно было взглянуть, насколько изменилась она за то время, что мы с ней не виделись. Если верить статье в журнале «Пипл», ее нынешний образ жизни радикально отличался от прежнего.
Потому что она стала не только богатой, но и стройной. Судя по огромной, на всю страницу фотографии, помещенной под заголовком «Дитя театра сколачивает капитал на воспоминаниях», Джой превратилась чуть ли не в дистрофика. Впавшие щеки придавали ее лицу драматическое очертание. Рядом с ней сидел Джефри, располневший и уже не такой грозный, каким, бывало, казался раньше. Но о ребенке ни слова. Лишь о поклонниках. На другой фотографии Джой была изображена разбирающей громадную гору корреспонденции, якобы от ее читателей, которые, само собой, клялись в том, что «Заблудшие и безумные» совершили переворот в их сознании.
