Салли Боумен - Любовники и лжецы. Книга 2
На англичанине был какой-то невероятный твидовый костюм, а сам он выглядел так, будто только что выбрался из глухой провинции. Однако это впечатление было обманчивым. Он задавал великое множество вопросов, ответы на которые, как казалось Паскалю, ему были заранее известны. Манеры его были холодными и безупречно светскими, а глаза настороженными. После того, как англичанин умолк, на сцену выступил тихий американец. Паскаль заметил, что того больше интересовала Джини. Вел он себя раскованно и доброжелательно.
Разговор продолжался более двух часов. Паскаль решил придерживаться линии поведения, которая не раз выручала его в прошлом: он попросту все отрицал. Он нигде не был, ничего не видел и рассказывать ему не о чем. Это им, судя по всему, не понравилось. Вызывающий тон Паскаля особенно выводил из равновесия англичанина.
– Месье Ламартин, – произнес тот, подавшись вперед, – давайте-ка прекратим это притворство, и немедленно. Если у вас не было никакого задания, вы не работали ни над какой темой и, таким образом, не собираетесь публиковать свои якобы несуществующие материалы, зачем же вчера вечером и сегодня утром вы звонили в два американских журнала? И о чем вы беседовали с редакцией «Пари жур»?
– Это моя будничная работа, – пожал плечами француз. – Я постоянно сотрудничаю с этими изданиями.
– Послушайте… – заговорила Джини, перебив Паскаля. До сих пор она говорила очень мало, и ее ответы, хотя и более вежливые, чем Паскаля, тоже были довольно расплывчатыми.
– Послушайте, – тихо, но достаточно твердо повторила она, – а почему бы нам всем не перестать прикидываться? Мы с Паскалем прекрасно понимаем, для чего нас сюда привезли. Но у него нет ни пленок, ни снимков, у меня же отсутствуют какие-либо записи и магнитофонные пленки. Так стоит ли вам беспокоиться и устраивать подобную «чистку». Я узнала о Джоне Хоторне крайне мало, да и то, что мне удалось разузнать, я не имею ни малейшего намерения обнародовать. Я не собираюсь писать об этом статью. И я ухожу. Немедленно.
Тихий американец и англичанин в твиде обменялись быстрыми взглядами. Американец кивнул. Мэлоун поднялся и пошел открывать дверь. Когда Паскаль и Джини проходили мимо него, она остановилась и обратилась к нему:
– Вы знали?
Паскаль подумал, что у Мэлоуна честные глаза. Впрочем, то же самое можно сказать о всех представителях его профессии. Он спокойно встретил взгляд Джини.
– Нет, мэм, – ответил он. – Даю вам слово.
– Ваше слово? – облила его холодом Джини. Она обернулась на двух молчаливых мужчин, оставшихся за ее спиной, и с презрением, адресованным всем троим, включая Мэлоуна, бросила: – Вы все хорошо натасканные лжецы. Все. Вы даете мне слово? Какая чушь!
Паскаль отчасти разделял ее мнение о том, что каким бы испорченным ни был Хоторн, в его пороках, словно в зеркале, отражался мир, к которому принадлежал этот человек. Поэтому ему еще больше хотелось обнародовать истину, как бы мало для этого средств ни находилось в их распоряжении. Джини также злилась из-за того, что они попали в такой переплет, но ее подход был более трезвым.
– Нет, – говорила она каждый раз, когда Паскаль затрагивал эту тему. – Во-первых, я не в состоянии ничего доказать, а во-вторых, я предпочитаю, чтобы была обнародована официальная версия. Пусть крутят свое вранье повсюду. Не хочу, чтобы сыновья Хоторна разочаровались в своем отце. Пусть растут и верят в него. Не хочу разочаровывать Мэри. Какой смысл в том, чтобы посмертно разрушить его репутацию! Он мертв. Я не пойду на это, Паскаль.
– Ну ладно. А как насчет его отца?
– Его отец – умирающий старик. А теперь еще и сломленный.
– Хорошо. А Лиз? Она несет за смерть Хоторна не меньшую ответственность, нежели Макмаллен.
– Да знаю я все это! Но доказать не могу, точно так же, как и ты. Кроме того… – Джини секунду колебалась. – Я думаю, что не сегодня завтра Лиз наверняка будет наказана.
– Ты имеешь в виду, что ей «случайно» введут чрезмерную дозу какого-нибудь лекарства? Но, Джини…
– Может, случится и так. Впрочем, мне кажется, постороннее вмешательство не понадобится. Лиз сама себя доконает.
– Подожди, Джини, подумай немного…
– Нет, – отвечала она. – Нет.
А после этого отворачивалась от Паскаля и отказывалась продолжать этот спор. Несколько раз Паскалю казалось, что есть еще что-то, о чем Джини не хочет ему говорить, но в этом он не был уверен.
Время шло, Джини упрямо стояла на своем, а в одиночку Паскаль поделать ничего не мог. Гибель Джона Хоторна занимала первые полосы газет в течение четырех дней, а затем взорвалась еще одна бомба, подложенная ИРА, последовали новые схватки в Боснии, и эта новость сначала переместилась на внутренние полосы, а затем и вовсе сошла на нет. Джеймс Макмаллен был объявлен убийцей-одиночкой, который давно страдал психическим недугом, после службы в армии стал подвержен различным маниям, ушел в себя и наконец окончательно погрузился в пучину безумия. Хотя почти никакие подробности его военной карьеры не обнародовались, в печать просочились слухи о взаимной симпатии Макмаллена и активистов арабского национализма, бравшей начало еще в те годы, когда он служил в Омане.
Репутация Джона Хоторна, как блестящего политика, преданного слуги своей родины, любящего отца и верного мужа, осталась незапятнанной. Один из самых бесстыдных панегириков такого рода был опубликован в той самой газете, где работала Джини, – «Ньюс». Паскаль прекрасно понимал, где собака зарыта: Николас Дженкинс не только не был уволен, но, наоборот, недавно получил повышение. Теперь он являлся исполнительным редактором целой группы газет, принадлежащих лорду Мелроузу в Англии, и стал членом совета директоров его компании.
Паскаль вздохнул и попытался отделаться от этих мыслей, которые неотступно преследовали его в последнее время. Он стоял на ступенях собора и размышлял. Сзади, через плотно прикрытые двери до него доносились музыка и пение хора. До конца службы осталось совсем немного.
Паскаль прислонился к дверям и стал слушать музыку. Она успокоила кипевшее в нем яростное возмущение. Возможно, Джини была права, двигавшие им чувства были чересчур личными и смахивали на ревность. Хоторна действительно пора оставить в покое, а всю эту историю предать забвению.
Пение взмыло под самые своды собора. Мэри плакала и не пыталась скрыть своих слез, а Джини по-прежнему смотрела прямо перед собой. Ей казалось, что сквозь музыку она видит Джона Хоторна и улавливает присущий ему парадокс: порок и добро, слившиеся в одном человеке.
Возможно, многие бы с ней не согласились, но Джини была уверена, что она права. Это было единственное, в чем она вынесла уверенность из всего этого нагромождения лжи, взаимных упреков и разоблачений. Да, она не могла выбросить из памяти все, что узнала об этом человеке, но она не могла и осудить его.
