Людмила Бояджиева - Бегущая в зеркалах
Ничего не надо было уже обдумывать, решать, можно было просто плыть по течению: русская речь прозвучала паролем, обещавшим главное покровительство Высших инстанций, взявших, наконец, ее под опеку.
«Значит, всезнающий Некто услышал и понял меня. Значит Там пожалели нас и Он — будет жить…» — пробивалось к Алисе сквозь сладкую усталость.
Она дремала в каком-то кемпинге, ожидая Остина, улаживавшего дела с автомобилем и вернувшегося в сопровождении доктора. Дремала в маленьком самолете, стартовавшем в дождевую морось, а потом в большой машине, легко несущейся по широкой автостраде среди темных окутанных ночной прохладой холмов. Алиса чувствовала, что это уже иная ночь, не та, оставленная на взлетной полосе, но не знала, откуда взялось это ощущение. Она слышала долгий разговор Остина с шофером, вполгололса, на итальянском, но не могла понять ни слова. Все это происходило помимо нее, где-то в стороне от главного единственно важного сейчас смысла: «самое страшное уже позади. Я смогла, я выстояла, я спасла Йохима…»
Алиса отчетливо, до мелочей помнила утро следующего дня, подступившего уже в другом мире, как будто на черно-белом экране вдруг проступили краски. Огромное, тающее в медовом сиропе теней бледно-золотистое пространство: высокий сводчатый потолок с овальными живописными медальонами — что-то пасторально-игривое с стиле Ватто или Буше, отливающий перламутром штоф на стенах, большое, оправленное бронзой венецианское зеркало в радужных брызгах на резных полях, широкая кровать с нежным объятьем атласной перины и букет роз, уже разворачивающих коралловые бутоны. Высокая ваза китайского фарфора стояла прямо на ковре у изголовья и свежие, влажные цветы источали слабый терпкий аромат — запах утреннего счастья, предвещающего бесконечный радостный день.
Кремовый шелк спущенных штор с трудом сдерживал напор яркого солнца. Алиса с удивлением обнаружила на себе белую батистовую сорочку, застегнутую до подбородка на мелкие пуговки, а рядом в кресле, в позе непринужденного ожидания расположились ее брюки и свитер, вернувшие сразу сбивчивые, нетерпеливо накинувшиеся воспоминания.
Эти вещи сопровождали ее в другой жизни. Именно в этом свитере покинула она дом в Сан-Антуане, его стягивала с себя в кемпинге и держала в руках, пока доктор, приведенный Остином, выслушивал грудь холодным фонендоскопом. А потом, проглотив какую-то таблетку, медленно отчалила в другое измерение, перемешавшее сон и явь.
Был ли в самом деле аэропорт со светящимся коридором стартовой дорожки, шоссе, среди спящих холмов, ночной сад с запахом цветущей мимозы и встречающая их у подъезда дома в круге тонких колонн седая женщина, придерживающая на полной груди шерстяную вязаную шаль? Она потом поила Алису горячим отваром каких-то трав в огромной, тепло освещенной очагом кухне. Мраморные черно-белые плиты пола, диккенсовская посуда, отливающая медью на резных деревянных полках и тонкое золотое колечко, глубоко врезавшееся в пухлый безымянный палец, придерживающий дымящуюся чашку?…
…В дверь спальни постучали. Боком раздвигая двойные створки, в комнату вплыла та самая вчерашняя женщина, оказавшаяся шустрой черноглазой толстухой. В одной руке она держала вешалку с отглаженной Алисиной блузкой, в другой, протянутой к постели, телефон.
— Алиса, девочка, мы с бабушкой так рады, что ты решила погостить у Остина! — вырвался из трубки голос Елизаветы Григорьевны. — Прошу тебя, не торопись домой: я бодра и под внимательной опекой. Займись собой, позагорай, поиграй в теннис, побегай по окрестностям. Во Флоренции уже, наверное, весна в разгаре! — Голос матери звенел вдохновение, полностью соответствуя картине, открывшейся за распахнувшимися с торжественным шелестом театрального занавеса шторами. Окно оказалось широченным, представляя визитную карточку флорентийской весны: гибкие, зазеленевшие виноградные лозы, падающие откуда-то сверху, ветки кустов, будто вставших на цыпочки, чтобы протянуть к окну гроздья мелких ярко-желтых соцветий, чистейшую небесную лазурь в оттенке и высоте которой уже угадывалось торжество раннего потепления, особенно старательно окутывающего темные, игольчато-пушистые кроны старых пиний.
Рассеянно слушая голос матери, неспешно рассказывающей какую-то парижскую новость, Алиса вытащила маленькую карточку, притаившуюся среди колючих стеблей розового букета. «Поздравляю с началом новой весны. Остап. 1 марта 1970 г.»
— Да, мам, тут уже вовсю весна. И я непременно буду греться и бегать по лесам, — Алиса положила трубку и решительно отбросив перину, кинулась к окну. Здесь, в солнечном прямоугольнике, наполненном золотистой метелью, она с наслаждением потянулась так, что хрустнули косточки и по спине рассыпались небрежно сколотые волосы. «А что если у Остина и в самом деле есть теннисный корт?» Мысль, залетевшая по ошибке, как мотылек к огню, показалась Алисе неуместной шуткой. Она плюхнулась в кресло, уткнувшись подбородком в колени. «Да кто же ты, какая ты, в самом деле, Алиса?..»
— Доброе утро, синьорита Алиса» — неслышно появилась рядом толстуха. — Меня зовут Изадора, я домоправительница сеньора Брауна. Вы давеча, должно быть, не запомнили имя, можно звать меня просто — Дора. Вашу блузку выстирали, а рубашка, вы извините… Сеньор Браун сказал, что ваши вещи прибудут позднее, пришлось взять мою сорочку — я старуха, ношу простое белье, да и все эти нейлоны пекут кожу, аж жуть. Вы не беспокойтесь — она совсем новая, в шкафу лежала на всякий случай… — Дора по-видимому любила поболтать, но заметив, что гостья не переменила позу и к разговору не расположена, решила удалиться. — Свет в ванную комнату зажигается здесь. Завтрак ждет вас на веранде. А хозяин будет не раньше чем через час. Просил показать вам сад. Если, конечно, пожелаете.
Алиса пожелала, но Дору беспокоить не стала, пошла осматривать владения Остина сама. Небольшая трехэтажная вилла в стиле Ренессанса располагалась на холме, так что с каменной террасы, по углам которой возвышались огромные мраморные вазоны, уже переполненные цветущей бегонией, открывалась великолепная панорама. Пологие холмы с рощицами кипарисов и пиний спускались к голубой изогнутой ленте Арно, за которой громоздился розовато-терракотовый город: красная черепица крыш, купола соборов, высокие башни, звонницы. Прямо под верандой толпилась группа старых эвкалиптов, будто стесняющихся своих голых стволов. Было тихо и вольно, как бывает всегда под весенним небом, освобождающим от всего, кроме малых грехов созерцать и дышать.
Алиса опустилась в плетеное кресло и с наслаждением приступила к исполнению своей жизненной миссии: она созерцала и дышала, получая удовольствие от каждой порции свежего, хвойно-эвкалиптового воздуха, пропущенного через легкие, от каждой новой детали обнаруженной скользящим окрест взглядом.
