Хербьерг Вассму - Сын счастья
— Нет, напротив. — Она снова повернулась ко мне. Волны кругами расходились от ее прозрачных, как стекло, глаз. Наконец они достигли меня. Я молчал. Но глаз не опустил. В наступившей тишине я думал о том, что сейчас во мне догорает ее образ. Именно в это мгновение. И что бы там ни случилось, мне придется это выдержать.
Я видел Динин профиль. Резко очерченные черты лица. Им противоречила мягкая впадинка между подбородком и нижней губой. Пока лицо Дины еще не сложилось и не нашло свою форму, неведомый скульптор с любовью продавил эту впадинку. Складки вокруг рта и между бровями делали лицо более добрым, чем я его помнил. Но что я, собственно, помнил? Видел ли я раньше ее как следует?
— Тебе удалось поговорить с Анной? Я отрицательно покачал головой:
— Мы ехали вместе с Софией. На извозчике. Анна все время бранила меня.
— У нее были для этого основания?
— Думаю, да.
— О чем ты хотел поговорить с ней?
— Я тогда солгал… Потому она и убежала от нас. Будто мы с ней договорились, что они с Акселем приедут ко мне в Рейнснес. Сам не знаю почему…
— Но ведь она бранила тебя не только за это?
— Конечно.
Дина помолчала, наблюдая за мной.
— Я оказался под рукой. А Акселя не было… Не совсем типично для жениха.
Мне хотелось немного наказать ее. Она пожала плечами:
— Да, с этим трудно не согласиться. Но ведь это дало тебе возможность лишний раз побыть с Анной. Или я ошибаюсь?
— Это не торг!
Дина внимательно изучала меня. От башмаков и до макушки.
— Для Анны, конечно, нет. Но для тебя? Или для Акселя?
— Не такие уж мы низкие!
— Но и не совсем паиньки! Вы с Акселем стоите друг друга! Да и Анна не больно отстала от вас. Что-то подсказывает мне, что она расположена к торгу почище любого из вас.
— Дина! Не оговаривай Анну!
— И не думаю, я только хочу показать ее тебе в истинном свете. Подумай, не оговариваешь ли ты ее сам. Лишь тот, кто знает человека, может оправдать его… — Дина вдруг оглядела комнату и переменила тему разговора, словно та была уже исчерпана:
— Ящики? Ты упаковываешь вещи?
— Да.
— Уезжаешь?
— Да, скоро. А ты?
Она не ответила. Прошлась по комнате, а потом села к столу у окна. Она сидела спиной к свету, и ее лицо казалось темным.
— Как я понимаю, ты просил Анну поехать с тобой в Рейнснес?
— Просил.
— И что она тебе ответила?
— Ничего. Вообще не ответила.
— Но и не отказалась?
— Нет…
— Она тебе очень нравится? Я кивнул.
— Что тебя смущает, Вениамин? Вопрос чести? Аксель?
— Нет. Я думал… одно время…
— Боишься, что ей там не понравится? Что она сбежит оттуда? Что все покажется ей слишком убогим? Ты ведь сам тоже так считаешь? Правда? Оттягивал отъезд…
Я заставил себя посмотреть Дине в глаза, но отвечать ей мне не хотелось. Тем не менее я процедил сквозь зубы:
— Кто бы говорил…
— Ты прав, — перебила она меня и полистала книгу, лежавшую в ящике сверху. — Боишься, что Анна бросит тебя?
Я не ответил.
— Боишься, что Анна бросит тебя? — повторила она.
— Да! — сердито буркнул я.
— Не знаю, зачем я тебе это говорю… Я сама еще плохо во всем разобралась… Но есть две непреложные вещи. Первая — это смерть. И вторая — страх, что нас бросят. Так или иначе, но бросят.
Самый большой порок человеческого ума в том, подумал я, что он слепо полагается на глаза. Поэтому мы видим только внешнюю сторону мира. Мы так привыкли полагаться на глаза, что забываем о других сторонах мира. Я почти ничего не знал о внутренней жизни Дины. Но все-таки сказал:
— Кому ж это приятно!
— Что ты имеешь в виду?
— Чтобы не оказаться брошенной, ты предпочла бросить сама.
— Да, в твоих глазах это выглядит именно так.
— И как, выбор оказался верным?
— Выбрать способен только тот, кто делает выбор, не боясь ошибиться.
— А остальные?
— Остальные вообще ничего не выбирают. И все, что они получают, принадлежит не им.
Я разбежался и прыгнул:
— Поэтому ты так обошлась с Лео?
Я слышал, что она пытается что-то сказать. Ждал, пока она справится с собой. Не торопил.
— Я и была… брошенной, — медленно проговорила она.
— И потом убедилась, что выбор был неверный? — спросил я, помолчав.
Дина не ответила. Она встала и начала ходить по комнате, дергая себя за пальцы. Суставы громко хрустели. Прислонившись лбом к стене, она крикнула:
— Убедилась! Убедилась!
Потом скользнула по стене вниз, села на пол и обхватила руками колени.
Мне бы следовало подойти к ней, сесть рядом, но она была так далеко от меня.
— Иди сюда, Вениамин! — шепотом позвала она. — Иди сюда!
Наконец Дина позвала меня!
Она обняла меня и долго не отпускала.
— Аксель? — спросил я.
— Он-то обойдется! — Она слабо улыбнулась.
— Ты отняла его у Анны!
Она поглядела на меня, словно прикидывала, насколько хватит моего терпения. Потом коротко бросила:
— Да!
— Ты это сделала ради меня?
— Нет! Ради себя!
Мы все еще сидели на полу. У меня заболела спина.
— Сегодня вечером я уезжаю в Берлин, — сказала Дина.
Я кивнул. Какая-то птичка пыталась сесть на раму. Тень от ее хвостика чертила над головой Дины беспокойный узор. Птичка почти неслышно царапала планку окна. Дина повернула голову на звук. Я затаил дыхание. Один раз я все это уже пережил.
Птичка улетела, и Дина повернулась ко мне:
— Но сперва нам предстоит одно дело… Я хочу, чтобы мы пошли туда вместе… К твоей дочке.
* * *Мы отправились на Стуре Страндстреде. Вошли в ветхие ворота, которые душераздирающе скрипели даже при самом легком прикосновении. Двор выглядел не более привлекательным, чем обычно. Он окружал нас, как кулисы. Воронье гнездо, которое люди, не имевшие крыши над головой, сумели немного увеличить и расширить, использовав всю свою смекалку. Дом вырос в высоту и в ширину. Выглядело это строение так, будто оно могло упасть от одного нашего дыхания. Сложная система лестниц с перилами и без, площадки, выступы и галерейки приникали друг к другу в своеобразном симбиозе, необходимом для их жизни. Это был какой-то карточный домик. Он рухнул бы, потревожь кто-нибудь хоть одну его частицу.
Над двором между галереями были крест-накрест натянуты бельевые веревки, являвшие миру старые, застиранные простыни и интимные предметы туалета, слегка прикрытые нижними юбками и наволочками. Свет играл на неровных оконных стеклах и раскрашивал звуки во все цвета радуги. Чужая частная жизнь обрушилась на нас из открытых окон. Свет старался выгодно скомпоновать краски и тени, чтобы хоть немного облагородить эту унылую бедность. Мы видели мир словно через осколок цветного стекла.
