Адам Торп - Затаив дыхание
— Да, понимаю, — отозвался Джек.
Правильно ли он себя ведет? Может быть, врач ожидал, что он разрыдается? А он как бы завис в нерешительности над собственными эмоциями, ничего, в сущности, не испытывая, кроме неясного подозрения, что доктор, возможно, говорит правду, хотя ум отказывается ее принять.
— Вы догадываетесь, к чему я клоню? Учитывая состояние вашего отца, лучше оставить этот разговор между нами.
— Понятно. Он тоже плох?
— Его самочувствие меня тревожит. — Доктор сплел длинные опрятные пальцы и опустил на них подбородок. — Не слишком, но немного… беспокоит. Вид у него измученный, согласитесь. А ведь он немолод.
Из коридора доносились разнообразные шумы, мешанина из разных звуков, вроде экспериментальной музыки семидесятых годов: шорох тележек, жизнерадостные возгласы сестер и санитаров, скрипы, визг, ритмичное попискивание аппаратуры, трели звонков, глухие удары. Здесь Джек чувствует себя в относительной безопасности. Ему даже кажется, что доктор, с его добрыми индийскими глазами и по-женски изящными руками, сумеет сотворить чудо.
Нет, чудо сотворит его мать. Она им всем покажет! И врач будет от души радоваться. Наверняка ему приходится сообщать такие же печальные новости и другим людям, но сегодня он делает это будто в первый раз в жизни. Может быть, ему и правда жаль маму. У Джека сдавило горло, но не от жалости к матери, а от доброты врача — этой капельки доброты в необъятном бедламе Государственной службы здравоохранения. Они с Милли предлагали Доналду положить Мойну в частную клинику, но Доналд из гордости отказался. Он десятилетиями голосовал за лейбористов — добрых старых лейбористов, как он их называл. Среди квалифицированных рабочих, его коллег по заводу, принадлежащему компании «И-эм-ай», голосовать за них не принято. Но после несчастного случая, произошедшего с Мойной на фабрике, и постыдного поведения владельцев-консерваторов Доналд стал приверженцем социализма — правда, социализма специфического, с тоненькими прожилками крайне правых взглядов во всем, что касается межнациональных отношений, закона и порядка. Доналд с тяжелым сердцем наблюдал, как работает национальная система здравоохранения. Но, слава Богу, и здесь есть сущие ангелы: лечащий врач жены и некоторые сестры. Больница сильно смахивает на огромный неслаженный оркестр: все играют кто в лес, кто по дрова, бестолковым шумом кое-как заглушая гул Смерти, наяривающей на электрооргане Хаммонда [130], но этот доктор понимает, что одной аппликатурой тут не обойтись.
— Сколько же она еще протянет?
— Месяц, не больше, — ответил врач. — А может быть, всего сутки. Мы не знаем сколько, понимаете?
Они с отцом сели в кухне перекусить; от принесенной из ближнего китайского ресторанчика коробки с едой по всему дому — а может, и по округе — расползался запах фритюра.
— К Рождеству она уже вернется сюда, — уверенно заявил Доналд. — И вы с Милли могли бы провести его здесь, у нас. Навряд ли у мамы хватит сил куда-то ехать.
— А кто сказал, что ее выпишут?
— К Рождеству-то? Непременно выпишут. Недельки через две шея у нее будет в полном порядке. То-то Мойна обрадуется, что можно, наконец, снять с головы эту жуткую железяку.
— А инфекция?
— Антибиотики же есть. Подложить тебе рису, Джек?
Состояние матери резко ухудшилось. Доктор знал, что говорил, но Джек все равно был поражен. Чем больше она слабела, чем чаще начинала бредить, тем менее внимательными становились сестры. И однажды, впервые в жизни, Джек сам расчесал ей волосы. Она попросила пилочку для ногтей; он сбегал в магазин и принес миниатюрный напильничек, но мать, совсем обессилев, просто держала его в горсти, будто надеялась, что и от этого будет толк. Она всегда следила за ногтями. Возможно, потому, что слепота обострила ее осязание.
Джек не стал ничего рассказывать отцу про свои отношения с Милли. Она уехала в Гемпшир и теперь поправляет здоровье в Холле; вероятно, много ездит верхом. Мойна сидела в обтянутом кожзаменителем больничном кресле с вертикальной спинкой — видимо, более удобного сиденья для человека с тяжелым металлическим сооружением на голове в клинике не нашли, хотя наверняка пытались. Она спросила, почему Милли ее не навещает. Кратковременная память у матери уже практически разрушена, и Джек просто намекнул, что Милли заходила к ней накануне:
— Ты, мама, в это время спала.
Не подозревая об утрате кратковременной памяти, Мойна изредка начинала всерьез сердиться на невестку, жалуясь, что та давно у нее не появлялась. Увы, это полностью соответствовало действительности. Во всяком случае, куда больше, чем ее же россказни о том, что утром ее посетил граф Маунтбаттен Бирманский, пожал ей руку и угостил черносливиной. Однако эта фантазия вновь и вновь всплывала в ее бедной голове.
Джек уже неделю жил в Хейсе, но Милли ни разу даже не позвонила.
В понедельник он поехал в Хэмпстед — заняться музыкой со своей тайской ученицей, потренироваться на лужайке в крикет, снова засесть за «Воды опасного путешествия» и маяться над пассажем со взрывом бомбы: он никак не может решить, где именно должны зазвенеть тарелки. Та скандальная сцена с Милли теперь кажется ему лишь игрой воображения. Милли запаздывает с работы, вот сейчас войдет и с порога заявит, что ей до смерти хочется выпить… Но тут в траве блеснули осколки стекла в липких потеках «перно», на которых копошились муравьи.
Он первым делом позвонил Кайе и, сославшись на тяжелое состояние матери, перенес встречу в Кенсингтон-гарденз на следующую неделю. Кайя разговаривала скупо, заметила лишь, что Говард уезжает работать на Сицилию, поэтому урок альта отменяется.
— Ах, да, на Сицилию, верно, помню, — отозвался Джек. — Вот здорово! Ну, а мы встретимся там же, у Питера Пэна. Я купил Яану набор для крикета.
— Хорошо.
Он съездил на Джермин-стрит, и в магазине мужской одежды «Чарльз Тиритт» купил для отца рубашку-поло с длинными рукавами: Доналду нравятся такие рубашки; потом прихватил в «Фортнуме» готовой еды и приехал в Хейс. Они решили поесть на воздухе. Сели за садовый столик и в унылом молчании приступили к трапезе, но оказалось, есть им придется под аккомпанемент громкого ритмичного «транса», гремевшего из стоявшей за забором машины с распахнутыми дверцами. В конце концов, не выдержав оглушительного шума, они ретировались в дом.
— Может, мне на них пожаловаться? — предложил Джек.
— Не хочу, чтобы ты тоже попал в больницу, а то и в морг, — ответил Доналд, вяло тыча вилкой в poulet de Bresse [131]. — Когда ты был совсем маленьким, тут бесчинствовали модзы [132]и рокеры. Потом — хиппи и скинхеды. А теперь — буйные психи в парусиновых туфлях.
