Жиль Мартен-Шоффье - Однажды в Париже
Праздник проходил в Поло де Багателль, в знаменитом Булонском лесу, их аналоге нью-йоркского Централ-парка, в лесу, за которым возвышаются небоскребы Дефанс, их Даун-тауна. Организация мероприятия на французский манер привела к настоящему хаосу. Чтобы попасть в белый шатер, развернутый на лужайке, нужно было сначала провести полчаса в жуткой пробке. Коко не спускала с меня глаз. Каждый раз, как я выпивал глоток виски, она разражалась ругательствами в адрес окружающего нас хаоса, из-за которого мы опаздываем. Она уже предвидела, что в момент показа шедевров я засну. В конце концов, доведенная до исступления, она заставила нас выйти из лимузина в центре Булонского леса. Хорошая идея: придя пешком, мы улизнули от папарацци, которые снимали знаменитостей при выходе из машин. Если бы Коко осмелилась, она бы накинула на голову Аньес вуаль. Один только вид Аньес выводил Коко из себя. Она нас буквально протолкнула во вход для гостей. Учтите, не для обычных гостей. Там были те, которым давали сидячие места, и те, которым полагались только стоячие места. Без шуток: нас включили в число первых. Только вместо двоих нас было трое. И Коко не имела намерений предоставить меня моей участи при попустительстве Аньес. Тогда она стала вести переговоры. Не знаю, на каком языке она говорила, чтобы ее поняли пять охранников, которые, как Альпы, возвышались между толпой и загоном, предназначенным для избранных со значками с надписью «Красный лейбл». Имея вымоченные в азоте нервы, они позволили ей драть горло, а сами смотрели в другую сторону. Мы бы так и стояли там, если бы сначала один фотограф, потом два, потом пять не заметили меня и не стали меня снимать. Банда кинг-конгов что-то процедила сквозь зубы, они вспомнили мое имя, и к нам подошла своего рода герцогиня. Скорее в аду пойдет снег, чем эта гранд-дама выйдет из себя. Окружающая истерия совсем ее не трогала. Она говорила тихим голосом, была скупа на жесты и находила все окружающее абсолютно нормальным. Она и глазом не моргнула, когда Коко назвала ее мероприятие джунглями.
— Не беспокойся, дорогуша, — не меняя интонации, произнесла она. — А я Ливингстон.
Действительно, через пару минут Аньес и я сидели во втором ряду, а Коко в ярости расположилась в пятом или шестом ряду, в передовых рядах войска, где ее ранг ничего не значил. Там она могла срывать свою злость только сама на себе. Конечно, она долго не сможет простить этой обиды Аньес, которой на это было наплевать. Та находилась как будто в опере. Спектакль ее зачаровывал. Падающие звезды с телевидения, актрисы, которым платят за участие в раутах такого рода, ошеломляющие наряды, необычный макияж — Аньес смотрела на все и всему давала определения. Часом раньше, у своего дома, садясь в машину и увидев новую прическу Коко с колосьями, зафиксированными гелем, она спросила у пресс-атташе, не попала ли та пальцами в электрическую розетку.
Не стоит рассчитывать, что Аньес обернет неприятные замечания в сахарную вату, она скорее предпочтет перейти к новым замечаниям. При этом она очень серьезна, в общем, настоящая профи, которая постоянно готова пересказывать книги по истории, выстраивать цитаты, выполнять свою работу гида. Там, на показе у Диора, между убийственными комментариями в адрес своих соседей, она давала понять, что не оставляет без внимания прессу, пишущую о моде.
— Брюс, внесем ясность, — вещала Аньес, — это наши мозги трансформирует в свои идеи костюмов Галлиано. Сырье для него не шелк с сатином, а наши воспоминания и наша история. Его нагромождения тюля, парчи, вышивок, перьев и бижутерии — это не то, что будут носить завтра в обычной жизни, а то, что видели прежде в городе и при дворе. Ему надо было устраивать показ моделей в Фонтенбло.
Повторяю: это была типичная француженка. Она не любила слишком быстро поддаваться очарованию того, что ее впечатляло. Прежде всего, она любила все разъяснять. За ужином накануне журналист назвал Аньес ученой женщиной, и она не стала протестовать. По ее мнению, истинная француженка одновременно рассудочна и легкомысленна, она высказывает глубокие суждения о пустяках и сглаживает серьезные рассуждения смелыми формулировками.
— Не люблю людей, которые оглушают вас философскими рассуждениями, чтобы замутить воду и заставить ее казаться глубже, чем она есть. Достаточно поверхностной стороны вещей: она не лжет и раскрывает все.
Аньес могла бы долго рассуждать в том же духе, но предпочла прислушаться к разговору двух женщин, которые сидели перед нами: это были одна актриса и ее дочь, тоже артистка. Мать не хотела, чтобы дочь сидела рядом с ней. Несомненно, чтобы избежать сравнений не в свою пользу. Она попросила девушку пересесть. Поскольку дочь в ответ только фыркала, мать расставила точки над «i»:
— Меня не устраивает, чтобы нас слишком часто видели друг с другом. Я веду судебный процесс против журнала «Гала» из-за таких снимков. Уходи подальше.
Аньес не упустила ни слова из их разговора. Она понизила тон, чтобы ввести меня в курс дела:
— Это глупо. Эти две особы ходят на все премьеры и на все вернисажи. Они отправились бы на прием по случаю открытия конверта. А затем они идут в наступление. Девчонка хочет, чтобы о ней говорили как о настоящей актрисе — обсуждая ее игру. Ну да уж. Ее единственный талант — это известное имя, которое пишут на ее афише. Без папарацци она ничто.
Что касается меня, папарацци меня не смущают, но если бы в Нью-Йорке с них по суду можно было бы взыскать штраф, я, возможно, занял бы другую позицию… А вот кого я терпеть не могу, так это тех фанатов, которые все время делают видеосъемку своими мобильными телефонами. Но я не стал высказывать критических замечаний. Показ начался.
Хорошо, что Аньес меня предупредила: все, что нам покажут, это запредельно. Четырем ассистентам пришлось броситься на помощь первой манекенщице, в наряде типа гейши, чтобы та смогла сойти с подиума: погребенная под кринолином диаметром в три метра, она не могла даже спуститься со ступеньки. Платья были тяжелее девушек. Топ-модели, взгромоздившиеся на высокие, как Эйфелева башня, каблуки, пошатывались. Каждый шаг был чреват для них падением. Поэтому каждые десять секунд они восстанавливали свое равновесие. Это был сложный маневр: их высокие прически-небоскребы а-ля Мария Антуанетта тянули их назад. Но, если отойти от этого, показ был потрясающий. Тридцать человек участвовали в подготовке каждой модели: гений и его первые помощники, а также гример, парикмахер, шляпник, вышивальщица, изготовитель плюмажа — остальных не знаю. Одно платье было похоже на севрский фарфор, другое — на веджвудский. Давал ли этот бал турецкий султан, японский сегун или императрица, как там ее? При каком дворе, скажите, делали такие красивые наряды из тканей для обивки мебели? И какой государь мог бы принять у себя в один и тот же вечер одновременно мадам Помпадур, Великого визиря и австрийскую императрицу Сисси. Аньес сообщала мне информацию, используя профессиональные термины мира высокой моды: эта туника была цвета жевательной резинки, другая — цвета паприки (не путать с зеленым цветом ампир)… И дальше в том же духе. Франция устроила свое кино. Хлоя Севиньи[31], которая расцеловала меня в обе щеки, могла бы бесконечно наблюдать это зрелище. Все были потрясены. Последний наряд: семьдесят пять метров белого сатина шли маленькими шажками, — это было свадебное платье. Затем появился Галлиано. Он мог бы скрыться в складке шлейфа. Похоже, он качает мускулы день и ночь, и действительно он выставлял напоказ свои мышцы живота, но в результате у него был такой же мужественный вид, как у тюльпана. Неважно, это создание — волшебник. Аньес забыла свою обычную непочтительность. Фейерверк заставил ее закрыть рот. Ей показали как раз ту Францию, которую она так любит. От волнения она взяла меня под руку, выходя с показа. Это было очень романтично. Тут возникла Коко. Нельзя, чтобы наше фото появилось в журнале «Вот так!»[32]. План по прессе предусматривал только «Сенсации», «Нувель обсерватер» и «Монд». Пресс-атташе задвинула нас в «мерседес».
