Зое Дженни - Комната из цветочной пыльцы
Когда я пришла в себя, я лежала в машине на заднем сиденье, укутанная в одеяло. Меня разбудил запах свежего хлеба. Подо мной урчал мотор. Я смотрела на затылок Люси, неподвижно возвышавшийся над бежевой обивкой сиденья, и на ее руки, державшие руль. Дождь стучал по крыше, ручьями стекал по стеклам машины, а я, не знаю почему, чувствовала себя довольной и сытой и улыбалась сама себе.
Церковные колокола пробили час. Судя по всему, сегодня Вито останется на ночь. Я медленно бреду к деревенской площади. Бар все еще открыт, не видно только женщин с детьми. Собравшись с духом, я захожу внутрь через завесу из пестрых пластмассовых висюлек и направляюсь к стойке. В соседнем зале мужчины играют в бильярд. Звук ударяющихся друг о друга шаров время от времени сопровождается выкриками и ругательствами играющих. Рядом со мной стоит полноватый мужчина в клетчатой, вылезающей из брюк рубашке; он без устали выуживает из небольшой коробочки фисташки и отправляет их себе в рот. Зубами он раскалывает скорлупу и бросает ее на стойку. Официант в черном жилете недоверчиво посматривает на меня краем глаза, прежде чем спросить, что я буду пить. Я заказываю портвейн и присаживаюсь за свободный столик, откуда можно наблюдать за бильярдом. Двое играющих передвигаются одинаково неуклюже. Они похожи как братья. Во время игры рты у обоих открыты, веки полуопущены, как будто они сейчас заснут. Третий – болезненно бледный молодой человек со впалыми щеками – без остановки ходит вокруг бильярдного стола, нервно постукивая кием по полу. Все трое сразу же заметили мое появление, и братья теперь частенько поглядывают в мою сторону, вдруг заговорив значительно громче. Парень серьезно смотрит на меня в упор. Когда он склоняет голову над зеленым сукном стола, волосы падают ему на глаза. Я не имею ни малейшего представления о бильярде, но взираю на играющих как человек, знающий толк в игре. Вдруг в самом разгаре партии оба брата со скучающим видом ставят кии на место и подходят к стойке бара. Третий негодует и в знак протеста стучит кием об пол, но братья уже устроились у стойки, они оживленно и беспардонно встревают в беседу бармена и того типа с фисташками.
«Они всегда так, когда дело идет к проигрышу», – заявляет парень во всеуслышание, хотя понятно, что обращается он ко мне, поскольку, прихватив бутылку портвейна, присаживается за мой столик. Спрашивает, не у иностранки ли я гощу. Это он о Люси, и я отвечаю утвердительно, да, мол, у сестры. Мысль о том, что она действительно могла бы быть мне сестрой, в какой-то степени действует на меня успокаивающе, и с этого момента я решаю думать, что она – моя сестра.
«Лучано», – представляется он и протягивает мне руку. Братья ухмыляются, снова и снова оборачиваясь к нам. Лучано слышал, будто муж моей сестры погиб в аварии. Он лично видел место катастрофы, внизу, у подножия холма. Я молча киваю. Когда автобус подъезжает к этому месту, Люси всегда напряженно отворачивается от окна. Уже много раз мы проезжали мимо и молчали. Там, где сгорела машина, – островок почерневшей земли. От тела Алоиса не осталось ничего. Даже пепла. Его сразу же развеяло ветром. «Потеряла управление и взорвалась» – так записано в полицейском протоколе. Никому и в голову не пришло, что он мог сделать это намеренно. Люси так долго рассказывала доктору Альберти об этом ужасном несчастном случае, что в конце концов сама в него поверила. Скорее всего, Алоис уже давно думал о том, как покончить с собой. В подвале, смешивая краски, за ужином, по утрам, проснувшись рядом с Люси, эмбрионом свернувшейся возле него. И даже рассеянно стоя у окна и спрашивая меня, может ли дом, как старый человек, неожиданно превратиться в развалину. Он уже тогда знал ответ. Через два дня – я смотрела телевизор – зазвонил телефон.
«Городская больница. Люси и Алоис Хагенбах – ваши родители?» – спросил женский голос. Я ничего не понимала. На экране телевизора две враждующие молодежные группировки избивали друг друга на заброшенном фабричном поле. «Да, то есть… нет, в общем, Люси моя мама».
«Господин Хагенбах попал в тяжелую аварию, ваша мама лежит у нас», – продолжал голос. В автобусе, по дороге в госпиталь, застывшим взглядом я смотрела в окно и видела сточную канаву; из трещин в раскореженном асфальте пробивалась трава, я считала скомканные пачки из-под сигарет, мешки с мусором. Уже у самого города на дороге лежала дохлая, вздувшаяся от жары кошка, подметенная кем-то к обочине. Я не сомневалась в том, что Алоис сам устроил эту аварию. Хорошо помню темно-красный вестибюль в госпитале, кафе, в котором сидели старые тетки в длинных пестрых ночных рубашках: десертными вилками они разминали большие куски торта и запихивали их в рот. До сих пор слышу их хлюпающие смешки. Помню, как впилась взглядом в табличку с фамилией «Язинович», ожидая, когда эта женщина в регистратуре найдет в компьютере номер палаты Люси. «Палата 237», – сказала она таким мягким голосом, который идеально подошел бы для чтения детских сказок. «Вы правда читаете своим детям сказки из „Тысячи и одной ночи"?» Кажется, я действительно задала ей этот вопрос. Помню, она так близко наклонилась ко мне, что я почувствовала на лице ее теплое дыхание, вызвавшее у меня представление о корзине свежевыстиранного белья; она сказала: «Не надо бояться, вашей маме уже лучше. Она в палате 237». Все то время, пока я бежала по бесконечным коридорам мимо розоватых банкеток, блестящих фикусов и медсестер, которые, словно сомнамбулы, толкали перед собой каталки – на них виднелись только холмики из коричневых шерстяных одеял, – я постоянно думала о синьоре Язинович, думала о том, что она будет здесь всегда и всегда будет читать сказки из «Тысячи и одной ночи». Довольно долго я плутала по лабиринту коридоров, пока не отыскала палату 237, но, очутившись перед дверью, я не спешила входить. Зачем торопиться? Алоиса, этого укрытия, за которым Люси могла спрятаться, больше не было. Я стояла перед гладкой белой дверью и представляла себе, что жизнь Люси с этого дня будет проходить перед моими глазами и перестанет быть непостижимой тайной, что, как вечно голодный хищный зверь, поглощала землю, на которую я хотела ступить. Наконец-то пришло время стать незаменимой частью жизни Люси.
Лучано, поддерживая меня под локоть, выходит со мной из бара. Братья идут по улице возле церкви. Лучано кричит им, чтобы они проваливали. Горланя, они исчезают за церковью. Официант закрывает бар и гасит свет. Фонтан на площади подсвечивается; сейчас это единственный источник света. Лучано поддерживает меня под руку, помогая мне сесть на ступеньку перед фонтаном. Я уже не помню, о чем он болтал в баре, помню только, что он периодически отходил и возвращался с новой порцией портвейна. Фонтан украшен каменными фигурами. Стоическая улыбка застыла у них на устах. «Интересно, кто это?» – спрашиваю я у Лучано. «Какие-нибудь святоши, кто же еще, – отвечает он резко и тащит меня за руку. – Пойдем отсюда». Его комната находится на последнем этаже многоквартирного дома. Здесь, на самом верху, невыносимо душно; лишь через маленькое чердачное окошко в комнату попадает немного свежего воздуха. В углу у матраса стоит музыкальный центр, а рядом – небольшой ящичек. На нем, за свечой и искусственной розой, золоченая рамка с газетной вырезкой о Курте Кобейне.
