Марианна Кожевникова - Входи, открыто!
— Гегель посоветовал бы тебе, Ляленька… Вот если бы ты почитала Платона, то тебе стало бы ясно, что ты…
И это тогда, когда она делилась с ним своими откровениями в области изящной словесности или откровениями по поводу того или иного гениального автора!
Кроме того, что Миша был математиком, он был еще эрудитом и знал все. Лялю Мишино всезнайство раздражало. Она открывала, а он, видите ли, знал. Ужасно! Во всех его познаниях ей виделось высокомерное к ней пренебрежение, и оно оскорбляло ее до глубины души.
К тому же математик Миша любил во всем последовательность и упорядоченность, а Ляля ждала чудес, полагалась на интуицию, уповала на сюрпризы судьбы и неожиданности. Мишина прозаичность была ей невыносима. И она, как могла, защищалась, отстаивала себя. А Миша — себя. Вот они и ругались. Услышав:
— Ляленька! Свари борщ, он у тебя гениальный.
Тут же огрызалась:
— Сам свари! И рубашки можешь сам погладить! Я тебе, кажется, жена, а не домработница!
— Только кажется, — тут же сухо и обиженно отвечал Миша. — До жены тебе еще расти и расти!
Проблема роста оставалась для Ляли болезненной, она не любила, когда ей напоминали, что она осталась маленькой в век длинноногих сухопарых дылд. Подобных инсинуаций она не терпела. И вообще, если говорить честно, она вышла замуж впопыхах. Ей тогда была очень плохо, она нуждалась в помощи, в поддержке. Миша оказался рядом. А потом, после смерти матери, Ляле стало еще хуже, чего она только не вспомнила, в чем себя не обвинила. Но как могла держалась, цеплялась за свои восторги, и ирония Миши была ей как острый нож, обижала, больно ранила. В один прекрасный день Ляля поняла, что Миша просто-напросто карьерист, который женился на квартире. Он ведь иногородний. У него мама где-то в Екатеринбурге живет, даже на свадьбу не приехала… И когда Ляля вдруг поняла это, она взорвалась:
— Ах, кажется, что жена? Так пусть ничего тебе больше не кажется! — заявила она. — Не жена, значит, разъезжаемся, и точка!
Про квартиру она ничего говорить не стала. Это было оскорбительно, в первую очередь для нее. Пусть остается на его совести. Она в такое вмешиваться вообще не будет. Но жить вместе они не будут ни дня!
Ляля мигом собрала Мише чемодан и выставила его за дверь. Миша надел пальто, вышел, взял чемодан и уехал. Бессловесный Мишин отъезд поразил Лялю до глубины души, она до сих пор не могла его переварить, он остался для нее загадкой. Неужели до такой степени карьерист? Или все-таки не карьерист вовсе? Во всяком случае, на такое она не рассчитывала, она ждала чего-то совершенно другого…
Совершенно другое и было с Севой. За приготовленный обед он целовал ей ручки, вместо отглаженных рубашек носил свитера и майки. Дни запестрели множеством друзей, расцвели любимыми Лялей неожиданностями. Токи всевозможных ожиданий наполнили и пронизали обычную, привычную жизнь. Каждый день сулил что-то непредвиденное. «Чудо какое-нибудь», как любила говорить Ляля. Но среди всевозможных чудес и неожиданностей ей стало куда труднее управляться с Иришкой. Однако Ляля ухитрялась совмещать несовместимое: богемную жизнь и детский режим. Иринка ходила в детский сад, Ляля всегда сама забирала ее, а дальше все складывалось по-разному: иногда она сидела дома и работала, иногда подбрасывала дочку подруге, иногда приходили друзья и сидели ночь напролет. С Севой они иногда виделись каждый день, а потом не виделись целыми неделями.
Миша оставался по-прежнему пунктуальным. В конце месяца вручал Ляле деньги, каждую субботу в десять часов утра забирал Иринку к себе, к восьми часам вечера перед сном привозил обратно. Лялю никогда ни о чем не спрашивал. Даже в дом не входил. Ждал в машине у подъезда. Ляля спускалась с дочкой, потом смотрела машине вслед. И где-то в самой глубине души у нее шевелился червячок обиды и недоумения. Слишком легко Миша согласился на разъезд. Уехал и словно бы вычеркнул ее из своей жизни — нет Ляли, пустое место. Равнодушие бывшего мужа больно задевало Лялю. Неужели и вправду все из-за прописки? Букеты у двери, сюрпризы в библиотечных книгах, за которыми он ездил по ее просьбе — он туда вкладывал билеты на хорошие концерты, и после них так хорошо было бродить по ночной Москве… Он показался ей необычным, интересным человеком. И что же? Неужели бездушный манипулятор? Неужели бывают на свете такие чудовища? Когда она выходила за него, ей казалось, что до любви осталось чуть-чуть, вот сейчас она и наступит! Но вышло все по-другому, жизнь была жестче и непригляднее. Однако не в ее характере было сосредотачиваться на неприятностях. Она приняла решение, и совершенно правильное, — Мишино отношение подтверждало это, — остальное было не важно. Да и забывала она о Мише и о его немыслимом корыстолюбии тоже. Однако при встречах, чувствуя исходящий от него холод, болезненно недоумевала.
Удивительная жизнь с Севой перевалила на второй год, когда Ляля почувствовала что-то вроде усталости. У нее стали появляться несвойственные ей приступы уныния. Готовность откликаться на неожиданности поуменьшилась. Захотелось покоя, уверенности в завтрашнем дне. «Старею, что ли», — забеспокоилась она. И решила не сдаваться. Стала кое-что высказывать Севе. А что?! На ее месте любая бы высказала. И куда жестче, определеннее! Сева тоже захандрил, у него тоже стали возникать приступы меланхолии, обнаружились нервы, капризы. А главное — упала работоспособность. Он начал даже попивать. А может, и раньше такое бывало, но она просто не замечала. Ляля вновь и вновь пыталась увлечь его в заоблачные выси, но Сева отмахивался.
— Не живется мне, Ляленька, не живется, — жалобно говорил он и замолкал.
Ляля осунулась, потускнела, ей перестали восхищенно говорить:
— Какая у тебя интересная бледность, Ляля! Ты просто красавица! Орхидея!
Зато говорили вполне буднично:
— Ну и бледнущая ты, Лялька! Болеешь, наверное?
Ляля в ответ улыбалась, но не слишком весело. Наконец ей показалось, что она разгадала причину своей и Севиной меланхолии: они устали парить в облаках и нуждались в обычной привычной человеческой жизни. Не пора ли Музе превратиться в заботливую жену, которая поможет Севе выйти из депрессии и творческого кризиса? Обрадованная Ляля тут же придумала, как все наладить. Она отправила Иринку в санаторий и предложила Севе пожить у нее. Сева подумал и согласился. В первые дни он был мил и трогателен. Его тоже все вокруг умиляло — ну надо же, резной буфет! И книжный шкаф из мореного дуба. Картины московской школы в столовой вообще прелесть: среднерусские пейзажи, осень, зима, весна.
Старая профессорская квартира еще помнила об устойчивом прочном быте, о целительной силе традиций. Возвращала позабытые традиции и Ляля, готовя диковинные блюда из бабушкиного поварника: кокиль под бешамелью, кружевную бабу. Когда она эту бабу остужала, катая на полотенце, чтобы не села и осталась высокой, Сева подошел и осторожно попробовал ей лоб, не больна ли. Но Ляля вовсе не собиралась посвящать себя кулинарии, ей просто хотелось разок попробовать, получится, не получится. Получилось. Не зря девятнадцать яиц угрохала: воздушное тесто таяло во рту.
