Татьяна Веденская - Вся правда
– Тебя, кажется, приняли в труппу.
– Да, чтобы дудеть на бутылке.
– Ерунда! Все с этого начинали!
– Правда? – удивилась я.
– А как же? Тебя ждет большое актерское будущее, это определенно, – решил он вернуть мне часть комплиментов. Мне на секунду показалось, что мы уподобились собакам, вылизывающим друг другу зады ради счастья слышать и видеть друг друга.
– Спасибо. Но я не знаю, что мне теперь делать.
– Во-первых, пойдем, я выбью тебе постоянный пропуск, пока все не позабыли, кто ты такая.
– Это правильно.
– Во-вторых, каждый день после пяти часов – репетиция. Но и днем происходят интересные мероприятия. Расписание – здесь, – ткнул он пальцем в доску на стене. Там мелким шрифтом было выбито: Мастерство – 13 часов, реж. тренинг – 15 часов.
– Это на завтра? Что такое – мастерство?
– Основы актерского мастерства. Очень классные занятия. Придешь? – еще бы, он еще спрашивает. Да я тут буду теперь дневать и ночевать, так все тут интересно. Вдруг повезет, и я еще где-нибудь буду дудеть в бутылку?
– Конечно. – Я получила пропуск и понеслась домой, так как оказалось, что уже первый час ночи. Нормально так мы порепетировали. Теперь бы успеть на метро, чтобы не ночевать на улице. Интересно, а как остальные попадают домой, если репетиции заканчиваются черти когда? В итоге оказалось, что в этом странном театре все происходит через одно место, что отнюдь не умаляет его ценности. Репетиции здесь не только кончались за полночь, но и начинались в самые непредсказуемые моменты. Иначе говоря, тогда, когда захочет режиссер. Все у нас было подчинено его деспотической воле. Гений и тиран, он невероятным образом приковывал нас к своему детищу, заставляя без оглядки влюбиться во все, что он только не задумывал делать. Поставить Кафку – было самым невинным из его развлечений. Он ставил матерные пьесы по сценариям советских десидентов, от которых на первых прогонах у меня уши вяли. Он брал «Лира» Шекспира и переносил в настоящее время, заставляя его дочерей бегать голыми по сцене, а самого старика-короля одевал в джинсы и увешивал цепями. Трагедия превращалась в черти что, но зрители неистовствовали. Чтобы заставить всю имеющуюся в его руках бестолковую молодежь слаженно и достоверно разыгрывать все это безобразие, он проводил бесконечные занятия по поиску единого духа труппы, на которых мы то хлопали хором, то с завязанными глазами пытались повторить движения партнера с такими же завязанными глазами. Все это было бы полным идиотизмом, если бы я своими собственными глазами не видела, как два актера основной труппы после нескольких часов репетиции двигались в плавном синхронном танце, разделенные черным покрывалом и повязками на глазах. Они вместе начинали движение в полной тишине, словно бы кто-то невидимый отдавал им команду. И он же на ушко им подсказывал, куда и как повернуть, под каким углом поднимать и опускать руки. И, наконец, когда остановиться.
– Невозможно! Немыслимо! – совершенно искренне, без подхалимажа выкрикнула я, когда это увидела. На следующий день мы сыграли спектакль, от которого зал просто обезумел. И ни матерщина, ни голые задницы никого не смущали. Даже, возможно, радовали. Я играла роль ветерка.
– Давай, давай! Как там тебя? Алиска! Маши!
– Пора? – с замиранием сердца спрашивала я и начинала из-за кулисы размахивать здоровенным куском картона.
– Стихай! – жестами (неприличными по большей части) показывал мне режиссер. Я начинала махать медленно. Со сцены меня не было видно совершенно. Только в импровизированном окне, нарисованном на ватмане и подсвеченном лампочкой софита, от моих усилий очень красиво колыхалась занавеска. Причем именно тогда, когда к окну подходил кто-то из главных ролей. Вообще, спектакли у нас случались нечасто. Примерно два раза в месяц. Остальное время мы их готовили. В отличии от сухих и безжизненных театров моего детства, где актеры играли репку, раздумывая о зарплате и буферах практиканток, в нашем театре ни один спектакль не был похож на другой. Даже на самих себя. Каждый раз был словно премьера. И при этом мы имели счастье быть тем, что называется модой. В Москве десятки полупрофессиональных студий и сотни доморощенных трупп, которые пытаются донести до мира свое видение не пойми чего. А вот наш вельветовый гений прочно и уже довольно давно находился на волне успеха и популярности. Про наше заведение регулярно писали в газетах. К нам приезжали дяденьки с телевидения, тетеньки из журналов. Я уже была вполне готова рассмотреть вариант того, что именно режиссер – ОН в моей жизни, но оказалось, что у него есть красивая и очень цепкая жена, и именно в ее наманикюренных ручках сконцентрировались нити профессионального успеха нашего непрофессионального театра. Я решила не влюбляться, дабы не оказаться крайней в деле гибели дела жизни Режа. Театр, мое право являться туда ежедневно, право махать картонкой в Шекспире, бить в медные тарелки аж четыре раза в третьем акте Шагов Командора и дудеть в Кафке, было для меня всем. Как же я была там счастлива! Меня учили танцевать, владеть телом. Учили чувствовать скрытые ритмы спектакля, владеть пространством сцены. А кроме того, поскольку весьма часто репетиции заканчивались все-таки после закрытия метро, то у меня появились чудесные ночи в театре. Ночи среди пыльных портьер, кофров с костюмами и папье-маше, чтение Булгакова при свечах, бесконечные чашки кофе с сигаретами. Деньги в этом мире не значили ровным счетом ничего, поэтому я уволилась из своего магазина и принялась днем помогать в театре. Мне платили малюсенькую зарплату, давали проездной и бесплатно кормили бутербродами.
– Это счастье, – каждый божий день говорила себе я.
– Это безобразие. На что это похоже? Ты наверняка врешь, что ходишь в театр?
– Почему?
– Потому что ты ни на один из спектаклей не пригласила нас с отцом. Ты просто шляешься или у мужиков ночуешь. Смотри, доиграешься!
– До чего?
– До того, – краснела мать. Вполне очевидно, что она имела в виду, но я так далеко была от ее мыслеформ, что отмахивалась от нее. Мне дали роль приведения в новом сюрреалистическом спектакле «Старый Замок» по кому-то из непризнанных гениев, умерших в страшной нищете. Я появлялась в полупрозрачном балахоне практически в каждом акте, а под занавес даже участвовала в диких плясках ведьм и приведений. Ну и что, что призраков было около десяти. Все равно это было куда круче, чем дудеть и махать картонкой. Но разве могла это понять моя мать. Или мой отец? Или мой самовлюбленный братец-садист, что вообще невозможно по определению? И что, они бы хотели, чтобы я их туда пригласила?
