Ирина Степановская - Под крылом доктора Фрейда
— Обрати внимание, наши больные все время сахар едят. Хрумкают, будто кролики.
Дима сказал:
— Эндорфинов им, наверное, не хватает. Гормонов радости.
— Ну да. — Альфия прищурилась. — Так в женских журналах пишут. На вот, почитай литературу посерьезнее. — Она порылась на полках книжного шкафа и протянула ему толстый потрепанный журнал. — Закладкой отмечено.
— «Психиатрия», — Дима посмотрел обложку, год издания. И подумал: «Не первой свежести, однако, журнальчик».
— Не осетрина, — угадала Альфия его мысли. — Во всяком случае, с тех пор в теорию биохимизма мозга мало что добавлено.
Дима индифферентно положил журнал на столик, передернул плечами.
— В хирургии за десять лет был совершен прорыв, сопоставимый с полетом в другую галактику.
«Он что, дурак?» — Альфия подошла к низкому креслу, демонстративно уселась в него и картинно закинула ногу на ногу.
— Знаешь что, дорогой. — Она взяла двумя пальцами из коробки шоколадную конфету, широко раскрыла рот и вложила в него конфету целиком, не раскусывая, медленно прожевала. — Я бы тебе посоветовала как можно быстрее начать осваивать новую специальность. Иначе какой смысл в твоем приходе? Для того чтобы все время оглядываться назад и ничего не делать?
Дима был оскорблен.
— Я еще никогда в своей жизни не был балластом.
— Тем лучше.
Чайник вскипел, но Альфия не стала заваривать чай. Она взяла с книжной полки баночку с кормом для рыб, кинула щепотку в аквариум, обернулась к Диме.
— Значит, запомни. Твои больные — с тридцатой койки по сорок пятую. Пока пятнадцать человек. Вот истории болезни. Через полчаса пойдем на обход.
С этими словами она легко провернулась на каблуках и вышла из ординаторской.
Дверь тяжело захлопнулась, и новый доктор отделения остался один. За окном о чем-то весело просвиристела синица. Диме показалась, что она над ним посмеялась.
Оля Хохлакова
— Слышали, у меня теперь будет новый доктор?!
Закончив обед, Оля Хохлакова тщательно протерла туалетной бумагой большую алюминиевую ложку, аккуратно завернула ее в шелковую тряпочку, сверху перевязала ленточкой, упаковала в полиэтиленовый пакетик. А пакетик завернула в упаковочную бумагу и аккуратно поместила в необъятный карман своей вытянутой цветастой кофты. Вопрос ее был адресован Насте и Марьяне — еще довольно молодой женщине, чья кровать располагалась от Настиной с другой стороны.
— Симпатичный? — поинтересовалась Марьяна.
— Красавчик. Как из кино. — Хохлакова закатила глаза и прижала руки к груди. — Только, чур, девчонки, не лезть! Он — мой. А если начнете с ним шуры-муры, я вам обеим морды-то расцарапаю!
— Если красивый, значит, подослан, — заметила Марьяна.
— Кем подослан? — весело посмотрела на нее Хохлакова.
— Не знаешь, что ли, кем? Ходят, все вынюхивают, выискивают… Надоело уже.
Марьяна была полноватой черноглазой брюнеткой с одутловатым лицом, с короткой стрижкой, открывающей невысокий, совершенно гладкий лоб и короткую крепкую шею.
— Ой, Марьянка, он на шпиона совсем не похож! — воскликнула Хохлакова, и поскольку глаза у нее вращались быстро, а язык, наоборот, из-за своей величины ворочался во рту медленно, то вместо имени Марьяна Ольга произносила что-то нечленораздельное.
На Настю новый доктор особенного впечатления не произвел. И вообще она чувствовала себя плохо. По сравнению с утренним настроение у нее поменялось на сто восемьдесят градусов — последнее время у нее все время было так: то хотелось порхать, а то провалиться в койку под одеяло и лежать, ни на кого не обращая внимания. Настя опустилась коленями на пол, животом навалилась на край кровати и закрыла глаза.
— Ты чего? — толкнула ее Хохлакова.
— Отстань! — Насте было тошно, противно, голодно и зло. Хотелось растерзать целый мир. Еще и обед был, как всегда, пресный, невкусный. Она попробовала две ложки и не стала есть, отдала Хохлаковой.
— А фигура-то у него… Класс! И плечи широкие! А руки сильные, если сожмет… — закатывала Оля глаза. — Представляешь, Настасья?
— Ой, отвали! Живот болит.
— Месячные, что ли? — заинтересовалась Марьяна.
— Нет. Еще целых пять дней. Просто болит. И тошнит.
— Давно это у тебя?
— Не знаю. С обеда началось.
— Ну ясно, подсыпали что-нибудь в суп, — сказала Марьяна. — Видели, цвет был зеленый? Это мышьяк все продукты в зеленый цвет окрашивает.
— Это из-за капусты, — сказала Хохлакова. — Капусту молодую в щи положили. А мяса нет. Уже четвертый день. Вот скажите, на хрена было деньги на свежую капусту тратить? А я слышала на пищеблоке, что лимит больницы на питание исчерпан. И пенсию выдавать не будут. Либо будем теперь с голоду дохнуть, либо все расписку дадим, чтобы наши пенсии на питание пересчитывали.
— Слушай, замолчи! — сказала Настя.
— Я двадцать лет на Севере отработала, а теперь «замолчи»?! — Хохлакова и ругалась так весело, что непонятно даже было — ругается она в самом деле или просто так шутя борется за справедливость. — Мало того что лекарства дорогущие, так теперь я еще должна всю больницу кормить? Что ты молчишь, Настасья? Скажи!
— Ты что, за лекарства платишь? — спросила ее на ухо Марьяна.
Хохлакова зыркнула на нее:
— Еще не хватало! Но выпишут — так буду платить.
— А у нас наверху мужики платят.
— Да я бы тоже заплатила, лишь бы отсюда выбраться.
Настя спустила матрас с постели на пол, задвинула его под свою кровать и распласталась на нем на животе, как лягушка, под навесом расстеленной на голом каркасе кровати простыни. Свое розовое, атласное, привезенное из дома одеяло она скомкала и подпихнула под бок.
— Ну, деньги-то не твои, а материны, — заметила Хохлакова. — Не то что у нас.
— Сверху мужики говорят, что тех, кто деньги платит, лечат хорошими лекарствами, — опять зашептала Марьяна. — А тех, кто платить не может, но лечиться хочет — заставляют лекарства отработать.
— Как отработать?
— Заведующий там чего-то строит.
— Это у них трудотерапия называется. — Оля опять плохо выговорила трудное слово. — Если будут выписывать — сначала курс трудотерапии надо пройти. Верный признак.
— Меня сейчас вырвет. — Настя вдруг судорожно закашлялась, и содержимое супа вылилось из ее рта на розовую шелковистую ткань.
— Чего же ты одеяло запачкала? Надо было на пол блевать!
Оля Хохлакова расстроилась. Она любила хорошие вещи, пусть даже не свои. Марьяна тоже присела к Насте под кровать и с подозрением стала рассматривать зеленую жижу, расплывшуюся на атласе широким пятном. И чем больше она смотрела, тем больше ей казалось, что у нее тоже болит живот.
